Мир сновидений - [18]

в теплой Божьей благодати.

PIMEÄN PETKKO

Tuo tuima Pimeän peikko

tunsi auringon tulevan

Lapin tunturin laelle

keralla kevähän uuden.

Mietti murha mielessänsä:

«Minä auringon tapankin,

sunnannen valonkin suuren

yön pyhän nimessä yhden,

sydän-yöni synkeinunän.»

Peikot päivyttä vihaavat.

Tuli tunturin laelle

revontulten roihutessa,

näki taivahan palavan,

hyrähti hymyhyn huuli:

«On iloni isommat, onpa

riemuni remahtavammat

kuin juhlat valon jumalten,

pidot, laulut päivän lasten.»

Yö oli aava ympärillä.

Kimmelsi kitehet yössä

kuin kirot sydämen synkän,

meri vankui valkeana

niinkuin paatunut ajatus,

kohosi luminen korpi

maasta kuolon-mahtavasta

kuin uhma urohon hyisen,

viha välkkyvän teräksen.

Tuo nauroi Pimeän peikko:

«Päivä, päätäsi kohota,

saät täältä sataisen surman,

tunnan tutkaimet tuhannet!»

Näkyi kaukainen kajastus.

Tuo tunsi Pimeän peikko

sydämensä sylkähtävän,

tarttui päähänsä rajusti:

«Minne mieleni pakenet?»

Seijastuivat selvemmiksi

taivon rannat, korven kannat,

heijastuivat heljemmiksi

synkeät sydänsopukat,

suihkuvat tuliset nuolet

päivän päästä nousevasta,

sattui vastahan vasamat

yöstä mielen vaJkenevan;

sini koitti päivän koitto

kuni peikon sielun koitto

sini soi kevähän kannel

kuni peikon hengen kannel,

yhtyi toinen toisiliinsa,

säihkyi yhtehen sätehet,

sointui yhtehen sävelet,

nousi kohti korkeutta

puhki taivahan yheksän,

yli kaaren kymmenennen,

kunnes saapuikin kotihin,

korkeimman Isan ilohon,

Elon lempeimmän lepohon,

Rakkauden rajattomimman.

Kuului kuoro yon povesta,

riemu päivän rintaluista:

«Pahin on parahan synty,

rumin kauneimman kajastus,

alin vain ylimmän aste.»

Mutta ihmiset sanoivat:

«Tuo on peikko mielipuoli,

vanki valkeuden iaisen,

itse poikia pimeyden,

päivän virttä vieritavi!»

Heille taivahat hymyili.

Eikä hän ikina saanut

enäa jäistä järkeänsä,

kuoli pois keralla talven,

syöksyi veljenä vihurin

sydämehen päivän pätsin,

leimuhun Jumalan lemmen.

Из сборника «Бивачные костры» / Leirivalkeat (1917)

ВЕЧЕРНЕЕ НАСТРОЕНИЕ

День уходит за чащи,

воду озолотив,

тростник позолотой блещет,

и остров, и тихий залив.

Ах, сердце тревожное, если

здесь найти бы покой —

не знать бы воспоминаний,

надежды не знать никакой!

А это закатное злато

в душевных скрыть тайниках

и стать самому себе чуждым,

как блеск воды в тростниках.

ILTATUNNELMA

Taa korpien päivä painuu,

vesi kultana kimmeltää,

mut kultaisempina kaislat

ja salmet ja saaren pää.

Ah, rinta rauhaton, jospa

levon täältä se löytää vois

ja muistoistaan jos pääsis

eik’ ollut toivoja ois!

Tuon auringon kullan kenpä

vois kätkeä sydämeen

ja itselleen olla outo

kuin kaislat ja välke veen!

Из сборника «Печаль Шемейки» / Shemeikan murhe (1924)

ДИТЯ ИЮЛЯ

Я тоскую, я жить без любви не могу

моя мать такой нежной была.

И к любви я тянусь, как дитя к очагу,

я так жажду любви и тепла!

Я продрог на холодном чужом берегу,

куда буря меня занесла.

Только мрачные псалмы рождались в мозгу,

когда в горе душа замерла.

Я июля звонкого светлый сын,

мне лишь ясное нёбо — отрада.

Я не вынесу злобой сведенных личин,

ледяного недоброго взгляда.

Я люблю напевы зеленых долин,

а не горного ветра рулады.

HEINÄKUUN LAPSI

En ilman ma lempeä elää voi,

mun äitini oli niin hellä.

Minä halajan lempeä, lämpöä, oi,

ja lemmessä lämmitellä.

Minut vihurit vieraille rannoille toi.

Vilu täällä on väijötellä.

Vain virret kolkot mun korvaani soi,

suru kun on sydämellä.

Olen lapsi mä heleän heinäkuun,

minä kaipaan kaunista säätä.

En kestä ma ivaa ilkkuvan suun,

en karsahan katseen jäätä.

Minä rakastan laulua laakson puun,

en tunturin tuulispäätä.

Проза

КОСОЛАПЫЙ Рождественская история для старых и малых

ЮНЫЙ МИШУТКА

Как-то раз на исходе зимы господа с железнодорожной станции отправились на медвежью охоту.

Охотники подобрались самые разные, и с рогатинами, и с ружьями, был даже некий господин в очках из Хельсинки — поскольку кроме добычи медведя предполагалось заснять серию кадров для «Живых картин»[11].

Проводниками были местные лыжники, которые загодя берлогу топтыгина обложили и потом за много сотен марок господам продали. Но, хотя вознаграждение уже было им обеспечено, они в своем воодушевлении отнюдь не отставали от остальной компании.

Ехали на десяти упряжках, сперва широкими проселочными дорогами, потом все сужающимися лесными тропами. К концу пришлось остановить лошадей.

Проворно встали на лыжи и подошли к медвежьей берлоге.

Вон она, на склоне под выступом скалы, в самом что ни на есть густом буреломе.

Окладчики указывали на нее лыжными палками. Спустили собак, выстроились полукругом перед входом в берлогу.

Улюлюкают, рогатинами тычут — не выходит топтыгин.

Собираются уже костер под берлогой раскладывать. Но тут вдруг снег вздымается столбом в воздух — и вот он, царь леса, перед ними.

Глухо взревев, встает на задние лапы, бросается на лес рогатин и ружей. Падает. Киношник захлопывает свой аппарат, и дело сделано.

Но еще не совсем. Окладчики, по-прежнему воодушевленные больше всех, уверяют, что добыча на этом не закончилась.

— Там еще, там еще что-то есть! — твердят они, указывая на вход в берлогу.

Поскольку господа вроде бы не верят, один окладчик решительно скидывает тулуп на снег и ползет внутрь берлоги с ножом в одной руке и электрическим фонариком в другой.