Первым выступил Махно. Он говорил негромко, зная, что при крике его тенорок становится визгливым. Батька агитировал за вступление в повстанческую армию его имени для борьбы с белыми и коммунистами тоже, потому что он воюет «со всякими властями, во имя революции самих селян, за безвластие на всей земле».
Слушали Махно хмуро.
Потом говорил Григорьев, хвастался. Обещал сто тысяч на оборудование клуба, а также навезти в село всякой мануфактуры и галантереи. Хоть на полмиллиона. Первосортной.
«Еще бы, сукин сын! — подумал Лобода. — Вы в Одессе на два миллиона награбили, да в Николаеве, да в Херсоне. Подзаработать хочет атаман. Что же это батька надумал?»
Но после выступления Григорьева митинг неожиданно закончился, и было объявлено, что завтра, в воскресенье, состоится сходка.
Лобода недоумевал.
Атаман и батька, каждый в сопровождении огромной свиты телохранителей, разошлись по домам.
Село быстро погрузилось в сон, вернее, в чуткое полузабытье. Все затаилось. Даже собаки не брехали в ту ночь. Наверное, хозяева попрятали их по подпольям, по сараям.
Но на рассвете лай прокатился по окраинам.
К исполкому, где разместился махновский штаб, подскакал Лашкевич. Иван узнал, что четыре сотни, прибывшие с ним, по приказу батьки заняли окраины Сентова.
«Так! Захлопнулась западня! — понял Лобода. — Вот почему Махно был вчера миролюбив. Он дождался, когда григорьевцы войдут в село. Теперь они зажаты между тачанками в центре села и кавалерией по окраинам. Ну и хитер же Нестор!»
На плац стал собираться ничего не подозревающий народ. Впрочем, ни григорьевцы, ни махновцы не ведали, что их «мирное сотрудничество» вот-вот взлетит на воздух.
Перед началом митинга Махно зашел в исполком и, собрав свой штаб, накричал на командиров:
— Если сегодня с ним, с этим гадом, не будет покончено, всех перестреляю! Батька сказал — значит, так.
«Совещание» проходило при закрытых дверях, но окна оставались открытыми. Лобода слышал каждое слово. Вскоре в исполком пришел Григорьев со свитой. Иван увидел, как Семен Каретников, поймав за плечо пьяного уже с утра повстанца, сказал ему что-то и скрылся. Махновец же, вытаращив красные глаза, выхватил саблю и двинулся на григорьевца, мирно стоявшего у соседней хаты.
Завязалась драка.
Из исполкома выскочил юркий Махно и принялся бить защищавшегося григорьевца наганом по физиономии. Следом выбежал атаман, оттащил Махно и принялся уговаривать брызжущего пеной батьку, чтоб тот не горячился, что недоразумение уладится, что все это пустяки и не надо перед людьми срамиться.
«Надолго ли Григорьеву хватит христианского смирения?» — усмехнулся про себя Лобода.
Приведя себя в порядок после столь дружественных объятий, батька и атаман отправились на площадь. Но первым выступил не Махно, а новый член его штаба Алексей Чубенко:
— Громодяне! Свободные селяне! Вступайте в нашу повстанческую армию имени батьки Махно! У вас разграбували кооператив. Це дило не наших повстанцев, а оцих григорьевцев. А сам атаман — бувший охвицер, и у ньего в глазах и зараз блестят золотые погоны…
Тут на трибуну выскочил Григорьев. Выхватив револьвер, он заорал на Чубенко:
— Брехня! Брешет этот сукин сын! Он ответит за свою брехню, громодяне!
— Подожди, атаман! — крикнул Махно. — Поговорим.
«Вот оно, начинается!» — понял Лобода и подался в сторону от исполкома, куда направились со свитами батька и Григорьев. Иван видел, что и убийца Абашидзе, липовый черноморец Евграфов — хитрая бестия! — тоже почуял неладное и не пошел в дом.
От угла палисадника, где остановился Лобода, было хорошо видно, что происходило в помещении.
Лиловый от бешенства Григорьев, держа в руке парабеллум, пошел на Чубенко:
— Ну-с, сударь, скажите, на основании чего вы все это брехали крестьянам?
— Ты говоришь — брехня? — завопил Чубенко. — А почему ты не сказав, що расстрелял нашего повстанца за то, що он вырвал лук на поповом огороде? А почему же это ты не захотел наступать на Плетеный Ташлык, когда там булы шкуровцы? К кому приезжали охвицеры, которых батько порубал в пятницу?
Только Чубенко выговорил это, Григорьев вскинул парабеллум. Но стоявший рядом с атаманом Каретников снизу подбил ему руку. Пуля пошла в потолок. Тут же выстрелил Чубенко в упор, в лицо атамана. Пуля скользнула по левому надбровью Григорьева.
— Ой, батько! Батько! — взвыл он и бросился из дома.
— Бей атамана! — завизжал Махно и кинулся вслед.
К выбежавшему на крыльцо Григорьеву подскочил конный махновец и полоснул его саблей. Атаман покатился со ступенек.
Телохранитель Григорьева выхватил револьвер и хотел пристрелить батьку. Но один из махновских командиров схватил револьвер за ствол, попал пальцем под курок, получил в живот пулю и повис на григорьевце. Тогда Махно обежал телохранителя атамана и выпустил ему в спину всю обойму маузера.
— Бей! Стреляй гадов, предателей! — вопил батька. — Оцепить село, чтоб ни один не ушел!
Махновцы тут же, на плацу, стали приканчивать ошарашенных, ничего не понимающих григорьевцев.
Лобода заметил, как скользнул в толпу Евграфов, побежал за ним, нагнал, когда тот готов был юркнуть в проулок между хатами.
