Мир полуночи. Партизаны Луны - [75]

— Именно. С одной стороны — мы не можем его задерживать. С другой — не можем отпускать, пока он балансирует между двумя провалами.

— Костя тоже был солдатом. И Костя это прошел.

— Костя, после того что с ним случилось, отлично понимал, что не ему судить Бога.

— Что ты предлагаешь, в конце концов? — Отец Януш несколько раздраженно раздавил сигарету в блюдечке.

— Отказать мы не можем, это само собой разумеется. Оставить их здесь мы не можем — это все равно что летом сигарету в степи бросить. Отпустить их так мы можем, но это и рискованно, и нечестно по отношению к ним. Что нам остается?

— Вы меня подталкиваете к тому, что другого выхода, кроме как отпустить с ними священника, нет, — грустно сказал отец Януш. — А я пытаюсь найти этот выход.

— Отец настоятель, а ты больше ни о Ком не забыл? — Брат Михаил обернулся на выходе из кухни.

— Михал… а ты подумал?

Монах кивнул и исчез в санузле.

— Он где-то прав. — Отец Роман позвенел ложечкой в стакане. — Мы очень любим во время проповедей напоминать о том, что нужно полагаться на Божью волю, и при том на удивление редко сами интересуемся, в чем она состоит. А что, если Господь укажет священника, который должен пойти с ними?

— Ты хочешь сказать, Господь одобрит террор?

— Судя по Писанию, Он время от времени и не такое одобрял. Это я так, к слову. А по делу — Януш, ты как-то заранее уверен, что этот мальчик останется террористом. Ты что, даже не попытаешься его переубедить? Отец-основатель бы тебя не одобрил.

— Отцы и братья, — Михаил снова возник в дверях, — разговор дошел до мертвой точки, а у нас работа. У всех. Давайте встретимся через неделю и обговорим то, что у нас получится на тот момент.

— Михал, — спросил Роман, — а почему ты думаешь, что твой подопечный вообще сможет уехать отсюда?

— Считайте, — брат Михаил сел за стол и пригубил наконец чашку, — что мне был сон.

Интермедия ОХОТА НА ВЕДЬМУ

Из окошка номера в курортном пансиончике был виден Нойшванштайн, пылающий на закате как фарфоровый домик со свечой, — впрочем, он был виден из окон любого пансиона в этих краях. Юноша у окна зажмурился от ненависти при виде этой красоты, растиражированной открытками.

Сегодня, после заката, его ждали в замке, на приеме в честь эскерской[79] команды «Судзуки» и спонсора команды, гауляйтера Германии и Австрии господина Отто фон Литтенхайма. Чтобы попасть туда, он многим рискнул, многому научился и многим пожертвовал. Напряжение последних месяцев далось нелегко, и это прорвалось в голосе.

— Почему не сегодня? Почему ты мне запрещаешь?

— Я не запрещаю. — Мужчина в кресле у камина спокойно курил, запрокинув голову так, что «боцманская» борода смотрела чуть ли не в потолок. — Я разрешаю, но только в одном случае. Если он захочет тебя потребить.

— Он не захочет. Он меня до финала бережет. Вкусное на третье.

— Значит, и ты не захочешь. Повращаешься в кругах, выпьешь, закусишь и уедешь. Мы пасем его почти год, падаван. То, что он подпускает тебя на расстояние вытянутой руки, то, что Деборе удалось пройти в обслугу мотодрома, — само по себе неслыханная удача. Герру Отто триста двадцать лет. Ты не справишься с ним. Вот если он попробует тебя потребить — ничего другого не останется, но и тут у тебя шансы невелики.

— Я два раза был на расстоянии…

— Не забывай, второй раз я видел. Ты бы не успел.

Энею очень хотелось возразить, но… тогда в ложе он и сам не верил, что успеет. Было в нарочито медленных движениях Литтенхайма что-то, говорящее: здесь не пройти. Но это могло быть иллюзией, наведенным впечатлением. Как «волна». Не попробуешь — не узнаешь.

Значит, взрыв во время финальной гонки. Значит, рисковать будут Клаус и Дебора. Энея передернуло. Дебора, в полном соответствии с нынешним своим псевдонимом, духом была настоящей воительницей — но ему смертельно не нравилась идея посылать со взрывчаткой в ложу этакого воробушка.

— Зато, — сказал Ростбиф, явно читая его мысли, — если все пойдет как надо, мы уйдем все и вчистую. И если пойдет не как надо, дело все равно будет сделано. И ты сможешь спокойно смотреть в зеркало.

Эней тронул щеку кончиками пальцев, хмыкнул. Сколько раз он уже приземлялся в больнице с ранениями — четыре, пять? А самая серьезная травма, которая уложила его на месяц и потом уложит еще на один, — она у всех на виду, но никто ее не видит. Чужое пересаженное лицо, лицо Андрея Савина, погибшего в восемнадцать лет от анафилактического шока.

С Ростбифом очень трудно спорить. Потому что он прав. Значит, нужно идти на прием, пить шипучку и быть доброжелательным и вежливым. Внешне и, главное, внутри.

— И не напрягайся особо, — снова ловя его мысли, напомнил Ростбиф. — На чтении эмоций герр гауляйтер собаку съел, а ненависть старым варкам только добавляет перцу. У тебя даже враждебные намерения могут прорываться. Это естественно. Ты агнец, ты их терпишь, как неизбежное зло. И профессиональное мнение Литтенхайма ценишь. Он ведь действительно знаток. Но если от тебя будет время от времени бить злостью, никто не удивится. А вот если ты попытаешься демонстрировать спокойствие Будды — навострят уши.

— Я, — вздохнул Эней, — не буду демонстрировать спокойствие Будды. Не смогу.