Мир открывается настежь - [72]
Теперь я знал, о чем буду говорить вечером. А впрочем, уже и был вечер. Не успел я снова задремать, как изба наполнилась голосами, — пришли за мной.
Чуть подморозило; под ногами, неприметные в темноте, похрустывали ледком и всплескивали лужи. Солдат, чавкая деревяшкой, шел впереди, то и дело оборачиваясь и докладывая новости:
— Парней человек десять пожелали. Мы вам две лошади выделим и охрану… Иные говорят: мол, один черт здесь с голоду помирать. Я бы им за такие понятия!..
А ведь и в самом деле добровольцы могут оказаться просто бегунцами. Убедить, что армия не кормушка, что на войне стреляют. Лишь те нам нужны, кто готов терпеть голод и холод, кто не пожалеет самой жизни во имя свободы всего человечества. Пусть это будут очень высокие слова, но низкими о таком не скажешь.
В тусклом свете керосиновой лампы толпились люди; остро пахло овчиной, луком, землей. Хотя односельчане мои старательно поджимались, я еле протиснулся к столу, покрытому чем-то красным. Солдат мой уже командовал за ним, уже представил меня; кто-то захлопал, кто-то всхохотнул: «Да это ж Митька Курдачев, без штанов бегал!» — на него зашикали.
Я откашлялся и начал рассказывать о Ленине и о войне.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Свидетельство о болезни № 14653 от 7 февраля 1921 года. Дано Курдачеву Д. Я. . . . в том, что он одержим обширными рубцами правого бедра после ранения, приросшими к мышцам и сопровождающимися атрофией всей конечности и застойными явлениями в виде каринозных расширений. По изложенному состоянию здоровья и на основании ст. 50 расписания болезней… признан негодным к военной службе с оставлением на учете военнообязанным.
Следовать пешком может, в провожатом не нуждается.
Действующая армия, 7 февраля 1921 года».
С таким документом в кармане я пробирался по Москве к Моховой улице, разыскивая этапного коменданта. Столица все еще напоминала военный лагерь: то и дело среди прохожих мелькали острые шишки буденовок, шапки с красной лентой наискосок, папахи. И мне никак не представлялось, что скоро сниму я шинель, папаху, вместо рукоятки револьвера почувствую в отвыкшей ладони рукоятку маховика. Гражданская война огрызалась последними залпами, надо было работать; и уж кому-кому, а мне-то, фрезеровщику высокой квалификации, самое место теперь у станка. С такой справкой никто задерживать меня не станет; и сегодня же, если будут поезда, я покачу в Питер, в мой город, по которому истосковался.
В приемной было много военных; отчаянно дымили; разговоры не завязывались. Из кабинета коменданта выходили, бережно пряча в карман аттестаты с разрешением на получение продуктов. Но иные со встревоженными лицами читали какие-то бумажки, долго не могли попасть в карман.
— В чем дело? — спросил я пожилого человека с аккуратно выровненной пегой бородкой, только что вышедшего в приемную.
— Побеседовали, отобрали проездные документы, приказали следовать в городской партийный комитет. Ни на одном этапном пункте такого не было!
— Москва это вам не пунктик! — воскликнул кто-то.
Подходила моя очередь. Быстроглазый комендант с зеленоватым от утомления лицом мигом пробежал справку, документы, спросил, куда я намерен ехать и, приметив, что я облегченно передохнул, четко отрезал:
— В Петроград вы, товарищ, не собирайтесь. Вас ждут в Московском горкоме партии… Не задерживайте очередь…
Ну нет, я постараюсь добиться, чтобы меня поняли правильно. Я вовсе не собираюсь валяться на перине, зализывая раны. Я хочу работать там, где смогу принести наибольшую пользу. Но из горкома, куда я пришел в чрезвычайно воинственном настроении, меня вежливо отослали на Воздвиженку, в Центральную Контрольную Комиссию РКП(б). Я ничего не понимал.
Шагая по талому снегу, заполнившему улицы, я перебирал в памяти все свои поступки, большие и малые, которые удалось запомнить. В Карачеве я никаких крупных просчетов не допустил. И в Орле… Что в Орле? Когда я вернулся из Погуляев с добровольцами, была заваруха в военном городке. Мы ее легко ликвидировали, полк отправили на Восточный фронт и получили сообщение о том, что в боях красноармейцы проявляют себя как надо. Потом мы разоружили банду в Ливенском уезде. Страшное восстание кулаков и пошедших за ними крестьян было в Верхне-Боевской волости. Там растерзали комиссара Кузнецова. Мы послали отряд красноармейцев и курсантов, мобилизовали актив города Кромы, изловили зачинщиков… А дальше? Дальше я воевал, как все, с врангелевцами и белополяками; с четырнадцатой армией дошел до Умани. Несколько раз лежал в госпитале из-за ноги. Никого такими сведениями не удивишь; и вряд ли Контрольная Комиссия, совсем недавно созданная, только поэтому заинтересовалась моей личностью. Словом, гадать не стоит!
Мне указали дверь, над которой висела табличка: «Председатель ЦКК РКП(б) Мостовенко».
Я подправил смятые папахой волосы, постучал. Товарищ Мостовенко, в мягком френче с накладными карманами, на которых треугольниками лежали клапаны, усадил меня в кресло напротив стола, заметив что-то в выражении моего лица, дружески засмеялся.
— Расскажите, товарищ Курдачев, поподробнее, где вы жили, работали?
