Мир открывается настежь - [71]

— Можно в избу, можно, — отец побежал впереди. — Марья, смотри-ка: Дмитрий приехал.

Внутри у меня что-то заглохло, и я увидел мачеху. Щеки ее налились нездоровым желтым жиром, бесцветные волосы посеклись, совсем поредели. Никогда я не был, насколько знаю, злопамятным, а тут прежняя неприязнь всколыхнулась в душе, и только выдержка помогла ее скрыть.

Мачеха поджала губы. Отец ни слова не говорил про семью, подбирал обрезки валенок, подошвы, мотки дратвы.

— А мы все крестьянствуем, — вздохнул он. — Урожай нынче худой был, все по продразверстке забрали. Как дальше жить — не знаю… И земля теперь наша, да ведь без семян-то она не родит… Ну, с приездом, что ли?

Тем временем мачеха покидала на стол чашку с капустой, горбушку хлеба; растопила печь, сунула туда чугунок с картошкой и присела в углу, на нас не глядя. Я, слушая отца, вытащил из чемодана сало, хлеб и еще кой-какие припасы.

За дверью забормотали голоса, она отворилась, и вошли трое. Первый, видимо бывший солдат, шустрый, в шинели, застегнутой веревочками, неуклюже выкидывая деревянную ногу, подбежал к столу:

— Хлеб да соль!

— Ем, да свой, — буркнула мачеха.

— Мы комбеды, — сказал солдат, не обращая на нее внимания. — Это есть представители крестьянской бедноты.

— Да вы садитесь, — нашелся отец, указывая на лавку.

— Поскольку ты, Курдачев, нашенский и комиссар, то пришли мы к тебе за советом, — устраиваясь и вытянув палку, сказал солдат.

— Дали бы человеку передохнуть с дороги, — вмешался отец; и я почувствовал, что он обиделся: советуются не с ним.

— Не дозволим! — пристукнул деревяшкой солдат. — На то и выбраны. Вот ты и скажи, — ткнул он в меня коротким пальцем, — нагрянул к нам продотряд, забрал все подчистую, и еще долг остался за нами. Мужики заголосили: весной бумажки сеять? А командир и говорит: «Кулаков, мать их так, тряхните». А кулаков даже в Дубровках нет — одни середняки. У середняка отбирать нечего: сам все отдал.

Они ждали от меня единственно верного слова, подкрепленного всем авторитетом Советской власти. Что я мог сказать? Только общие слова о том, что без продразверстки мы не победим, что это пока единственная возможность снабжать Красную армию и рабочих. Я теперь не знал деревню и не мог обманывать их пустыми разговорами. Я прямо высказал это..

— А мы-то думали: комиссары до всего дошли, — протянул маленький мужичок со светлыми, как вода, глазами, до сих пор молчавший.

— Нет, не до всего. Мне бы пожить с вами, осторожно порасспросить соседей, особенно ребятишек. И действовать только наверняка… А командир продотряда, пожалуй, прав: кулаки в лохмотья могут нарядиться.

— Научил, — засмеялся солдат. — Мы щупаем, да пока ускользают. Ну а ты-то зачем приехал?

— В гости ко мне, сын. — Отец оглядел всех.

— Не только в гости, — огорчил я его. — По поручению командующего Орловским военным округом мне надо набрать в нашей деревне добровольцев. Без вашей помощи не управлюсь: завтра утром уезжать обратно.

— Да ты поешь, Дмитрий, поешь. — Мачеха бросилась к печке, поддела чугунок рогами ухвата.

— Вот та-ак, — протянул отец, разглядывая таракана, выставившего из щели подвижные усы.

— Служба. — Я хотел напомнить отцу, как он торопился от меня к артели, и раздумал: поймет сам. — А вы, товарищи, пройдите по деревне, потолкуйте с теми, кто, по-вашему, мог бы оставить хозяйство. Ну и особенно с молодежью. А в шесть часов соберемся в школе.

Солдат надел шапку, сунул руку к голове и застучал деревяшкой. Мужики дружно двинулись за ним.

— Боевой парень, — сказал отец вслед. — Все наши его линии держатся.

«А ты? — хотелось спросить мне. — У тебя какая линия? Все только о своем хозяйстве?»

— Ой, беду на нашу голову накличете! — взголоснула мачеха. — Пожгут, постреляют!

Нога всегда ныла к непогоде, а сегодня ее будто обручем стянуло. Да и злобно-льстивые глаза мачехи следили за каждым движением, и от них надо было куда-то укрыться. Как забрала она отца в свои руки, отца, такого прямого и гордого, такого артельного человека? Расхотелось доставать подарки, которые вез я из Орла. Я попросил отца устроить мне где-нибудь постель. Он вскочил, повел меня за выцветшую занавеску, кивнул на кровать. Я помотал головой:

— Лучше на сундук.

Старый, окованный белыми полосками железа, сундук, оставшийся еще от матери. Не знаю, что теперь хранилось в нем, а раньше он был почти пустой. Я согласился взять отцову подушку, сунул под нее браунинг, устроился на старом тулупчике. Занавеска колебалась, за нею сердито шептались. Не надо было ездить, но когда еще-то я увижу отца! Наверное, очень скоро отправлюсь, наконец, на фронт… Дрема настигала мысли, спутывала их, переворачивала и гасила.

— Дмитрий, а Дмитрий…

Я с трудом открыл глаза. Отец сидел на кровати против меня, шевелил скучающими пальцами:

— Ленин-то как, поправился?

— Поправился, отец, выдержал.

— Скажи еще: из каких он будет… слоев?

— Изо всех… Дед его пахал землю, отец выучился, сам стал народным учителем, был произведен в дворянство.

— Спасибо тебе, Дмитрий.

— А я вот ехал сюда и вспоминал, как ты учил меня косить.

Отец хорошо засмеялся, выставил бороду, откинул занавеску.