Мир открывается настежь - [58]

Не знаю, почувствовал ли он мой мысленный горячий монолог, но улыбнулся уже по-иному, открытее, сказал чуть гнусаво, видимо от старой привычки к французскому:

— Вот и ваш салон, товарищ комиссар.

Салон-вагон полевого комиссариата стоял в тупичке на путях; у подножки похаживал часовой, морщась от фиолетового вечернего солнца. Заметив нас, он вскинул винтовку на караул. Я смутился, Сытин одобрительно кивнул. Мы шли рядом и оба прихрамывали: ухабистая дорога растрясла, натрудила раны. В туалете вагона мы умылись, причем Сытин плескался вкусно, с кряканьем, с наслаждением. Потом он прошел в салон, пригладил волосы и, поглядев на карту фронта, сказал:

— С вашим предшественником, товарищ комиссар, мы ни о чем почти не разговаривали. Нужно было воевать. Теперь хотелось бы обсудить и текущие и, особенно, перспективные наши дела.

Я согласился, но предупредил, чтобы товарищ военрук не слишком-то на меня рассчитывал: в военных делах я разбираюсь очень плохо.

Откровенный ответ пришелся ему по-душе, он доверительно прикоснулся кончиками пальцев к моему рукаву:

— Я понимаю вас, товарищ комиссар. Нам придется помогать друг другу. Я хотел спросить: как вы смотрите на создание Красной армии? Будет ли армия эта добровольной или какой-либо другой?

Сытин мог подавить меня своей образованностью, своим огромным житейским опытом: ему было уже под шестьдесят, мне — двадцать четыре. Однако я прошел иную школу, познав те законы, о которых он имел, вероятнее всего, самое смутное представление, и наделен был особыми полномочиями эти законы объяснять и внедрять. Разница в возрасте сокращалась; Сытин ждал от меня ответов как от равного.

— Вы же знаете, — сказал я, — что Советское правительство приняло декрет о воинской обязанности для всех граждан республики. Этим и определяется характер будущей Красной армии. Добровольной же она сложилась в ходе событий. — Мне хотелось объяснить несколько неуклюжее выражение: — Царская армия, конечно, не могла защищать молодую Советскую Республику. Вот поэтому добровольно взялись за оружие те, кому ненавистен свергнутый режим.

Военрук побарабанил пальцами по краешку стола, обдумывая новый вопрос.

— А как вы смотрите на то, что отдельные лица позволяют недопустимую вольность, стремясь превратить армию в сборище крикунов?

— Полагаю, что это временное явление.

— Значит, против таких лиц можно принимать решительные меры, товарищ комиссар?

— Нет, пока не нужно. Ведь меры эти придется осуществлять командирам; а кто из бывших офицеров чувствует себя уверенно? Мы дадим повод крикунам травить, прикрываясь свободой, своих непосредственных начальников. Возможно, я ошибаюсь, Павел Павлович, а дисциплину на первых порах будем поднимать через политработников, не обостряя отношений между бойцами и командирами.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Сытин, — но мне дышать тяжело, когда в армии такой разброд…

Мы пешком направились по улицам, превращенным глухими заборами в душные ущелья. Солнце все еще припекало. На лавочках флиртовали парни и девицы, жались, повизгивали, плевались шелухой семечек. Сытин ушел в себя, ничего не замечал; я старался ему не мешать. Комиссариат располагался за два квартала от штаба, в трехэтажном кирпичном доме. У его крыльца военрук молча взял под козырек.

2

Каждое утро Сытин стал являться ко мне с докладом о состоянии дел на фронте. Я же считал прямой своей обязанностью знакомиться с этими делами в штабе. Ведь не всякий сотрудник, по различным соображениям, решится постучать в кабинет военного комиссара. А мне так нужно посмотреть, почувствовать, понять, чем они живут, чем дышат. Остается одно: поломать неписаное правило Сытина, опередить военрука.

Опять засиделся я почти до рассвета, чуток вздремнул в кабинете на диване, и пробуждение было довольно скверным. Но улицы за ночь прибрызнула роса, ветерок долетал с лугов медовой свежестью, прочищали глотки громогласные воробьи, и я встряхнулся и совсем уже бодренько открыл дверь сытинского кабинета.

Начальник артиллерии Лаппо, грузный, с тяжелым упрямым подбородком, встретил меня ничего не выражающими серыми своими глазами и, сославшись на что-то, тотчас вышел. Зато у Сытина вскинулись брови, а руки потянулись к папкам, аккуратно сложенным на краю чистого стола.

— Не удивляйтесь, Павел Павлович, но сегодня я решил наведаться к вам.

— Случилось что-нибудь, товарищ комиссар?

— Пока еще нет, — ответил я, досадуя, что военрук упорно не хочет называть меня даже по фамилии. — Хотелось бы заниматься общими нашими делами в штабе.

— Чтобы я не ходил к вам?.. Жалеете старика? — Сытин насмешливо покачал головой.

— Это не жалость, Павел Павлович. Чего мне стоит пробежать два квартала!

— Итак, формирование рот, батальонов, бригад по новым штатным расписаниям, — раскрывая папку, доложил военрук, — производится довольно успешно. Комплектование двадцать шестого полка заканчивается…

На этот полк мы особенно надеялись. В начале июля к нам стали прибывать молодые ребята. Со многими из них я потолковал по душам. Рабочая и крестьянская косточка. Понимают по-своему, но верно, кому и как призваны служить. Да, видимо, и комиссариаты на местах постарались объяснить им это по-товарищески. Не тронутые окопным разложением, не заеденные до остервенения фронтовой вошью, они безусловно оздоровят весь армейский организм. Однако и мы на первых порах решили оградить их от ржавчины и сразу направляли на окраину Карачева в военный городок под опеку и надзор проверенных командиров.