Мир открывается настежь - [57]
Но уже карачевский рынок ошеломил меня. В Петрограде я осторожно держал на ладони кусочек липкого черного хлеба; в лавре совестился, что уж слишком сыто живу, когда на столе рассыпалась разваренная картошка и в кружке голубоватой пленочкой сметаны подергивалось молоко. А здесь, прямо у прилавков, на круглых в осколках костей плахах, дюжие мясники четвертуют коровьи туши, крупной солью поблескивает на лотках розовое сало, висят на спутанных лапах, курганчиками лежат утки, гуси, куры. И хлеб, главное — хлеб! Краснорожий от излишних кровей торговец в белом фартуке картинно стоит над горой пышных караваев, от одного вида которых кружится голова.
Желудок болезненно сжался, и только потому я понял, что не сплю. Бочком, бочком подобрался я к торговцу, спросил, сглатывая слюну:
— Сколько я у вас могу купить?
— А сколь тебе надо?
— Ну, фунта три, — расхрабрился я.
Он хлопнул себя короткими ручками по ляжкам, посинел от хохота, с трудом выдавил:
— Три фунта! А я-то думал, ты у меня весь заберешь… Три фунта, да еще и спрашивает!
Подумать только — я нес в руках двадцать четыре дневных нормы! Я мог их съесть сейчас и вернуться!..
По неширокой улице затопали лошадиные копыта, взметывая клубы желтой пыли. Шелковистые, ухоженные кони помахивали гривами; всадники сидели умело, франтовато. В голове отряда горбоносый с черными усиками и нагловатым прищуром глаз молодец, рисуясь, раскланивался с прохожими, посылал воздушные поцелуи краснеющим от удовольствия девицам.
— Господин Раевский, — ответил мне жиденький с маслеными волосами человек и поперхнулся: — то бишь гражданин. Каждый день в это время демонстрируют…
Есть расхотелось. Я спрятал хлеб в чемодан. Внутри все напряглось, словно Раевский повернул свой отряд на меня. Черт возьми, под самым носом у Военного совета фронта прогуливаются такие лихие рубаки — только ждут сигнала, чтобы вытянуть из ножен шашки!
Я миновал двухэтажный каменный дом, сложенный основательно, на века, как мне сказали, — купцом Кочергиным; подошел к другому, близнецу этого, но поразмашистее, окруженному высокой стеной. Над срезом ее подымались крыши амбаров и какого-то строения, в котором, как я позже узнал, заключена была дизельная электростанция, питающая город. Над входом висела наскоро сделанная табличка с надписью; из окон доносились властные голоса, а возле подъезда отдыхала автомашина с запыленными колесами. Здесь был штаб группы войск Брянского фронта.
Я вспомнил все, что мне говорили в Брянском уисполкоме, подобрался и шагнул на крыльцо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Секретарь военного комиссариата Борис Миронович Фельдман, подтянутый, чисто выбритый, в обшитых кожею бриджах, сумел быстро ознакомить меня с наиболее важными документами, в общих чертах доложить обстановку, а затем на сердито чихающем от пыли автомобиле чубатый шофер повез в воинские части.
Фельдман в своих оценках оказался прав. Солдаты, призванные еще в царскую армию, понюхали немало пороху. Но второго мая было подписано соглашение о временном перемирии; и пятикилометровую ничейную зону между нами и противником многие фронтовики посчитали за надежную стену, под прикрытием которой можно было отоспаться и помитинговать. «Теперь армия свободная, добровольная: хочу — служу, хочу — ухожу», — бойко выкрикивали ораторы. Бывшие офицеры, а ныне командиры постепенно утрачивали власть и влияние, не в силах разобраться в той политической буре, что долетала до их слуха грозными отголосками. Прежние уставы годны были разве что на закрутки, новых никто еще не произнес. Разум и сердце — вот пока два самых главных параграфа; и от них зависит боеспособность солдат, сорвавших с плеч осточертелые погоны.
Но больше всего беспокоила меня командная верхушка: начальник штаба фронта Латынин, начальник артиллерии фронта Лаппо, комбриг Гетманцев и еще несколько больших и средних чинов, присягнувших народной власти. Ведь нельзя же закрывать глаза на их школу, нельзя забывать, какими высокими словами клялись они умереть за веру, царя и отечество! Все они дрались храбро, ценя солдата и не щадя себя. Но революция отторгла их имения, обрубила карьеру. По Мурманску маршировали вооруженные до зубов англичане; во Владивостоке пытали большевиков вежливые японцы под одобрительные смешки американцев; у Каспия турки резали азербайджанцев и армян; в Сибири и Поволжье ставили виселицы белочехи; немцы топтали Украину; чумные от ненависти белогвардейские полчища рвались к Царицыну. Может быть, вместе с ними — друзья, единомышленники, родня бывших офицеров и генералов Брянского фронта. В кого выстрелят Латынин, Лаппо, если завтра здесь засвистят пули? В кого направите оружие вы, самый главный из них и всеми уважаемый Павел Павлович Сытин?
Я тайком всматривался в крупное моложавое лицо военрука фронта, в его плотную, выправленную долгой армейской службою фигуру, и не мог ничего самому себе ответить. Сытин покачивался рядом со мной на кожаном сиденье автомобиля, пристально смотрел поверх головы шофера, и на твердых властных губах его проскальзывала порой ироническая усмешка. Простроченные белыми стежками волосы на висках припудрила теперь дорожная пыль, щеки и крылья носа посерели; и оттого он казался мне совсем отчужденным. Что заставило его, генерал-лейтенанта, командира армейского корпуса, принять сторону революции? Нет, Павел Павлович, и вы сейчас не ответите. Я заметил, как настороженно приценивались вы ко мне и при первом представлении, и в частях. Ну что ж, начнем работать. Я хочу, Павел Павлович, чтобы вы стали сознательным защитником революционных завоеваний, увлекли за собою других, и сделаю для этого все от меня зависящее.
