Мир не в фокусе - [30]

И вот вы снова в одиночестве в своей комнатенке, за окном которой, составленном из двух раздвигающихся половинок в алюминиевой раме, видны такие же здания — нагромождения клеточек, во всем похожих на вашу; такая уж это заикающаяся архитектура, замусолившая избитый мотивчик, стишок из одной и той же жалкой строчки, повторенной тысячу раз. Когда товарищ ушел, вы спрашиваете себя, не упущена ли вами хорошая возможность, не надо ли вместо того, чтобы подозревать во всех и каждом шпионов, вбить себе в голову, что существует бескорыстная дружба, когда едут через весь город, дважды пересаживаясь с автобуса на автобус, просто для того, чтобы узнать, как у вас дела, светло и звучно выпалить: «Что новенького?» — а в ответ, быть может, получить, что, дескать, и так и сяк, но главное: «Я рад тебя видеть, к тому же, и сам собирался навестить тебя».

Ведь, кажется, так и поступают, не играя в прятки, без задних мыслей. Вот почему вы чувствуете себя не в состоянии совершать самые обыкновенные поступки, завидуя молодым ребятам, которые встречаются, пьют, смеются, целуются, путешествуют, ссорятся, мирятся. Напрасно вы притворяетесь, будто исполнены к ним презрения, смотрите на них с миной превосходства, не понимая, что привлекательного в таком образе существования, на самом деле вы много бы дали, чтобы к ним присоединиться, потому что в этом возрасте совершенно нормальным представляется именно это, а не сиднем сидеть в своем углу над вязью фраз, рифмуя обрывки песен, или корчиться над каким-нибудь модным музыкальным инструментом и грезить при этом о грядущей насыщенной жизни, когда вам будет дано насладиться тихой переменой обстоятельств (последние станут первыми) и ваше имя западет в сердце всех и каждого.

Но сейчас вы должны убедить самого себя, как вам повезло, что чаепитие не состоялось: случись оно, и вы лишились бы своего единственного прибежища. Эта непритязательная чайная церемония посреди дня — четверть часа, спасенная, вырванная у грусти и одиночества, представляющая собой чередование крохотных событий, педантично выстроенных друг за другом, ненадолго прерывающих чувство уныния, почти никогда не покидающее вас: налить воду в бежевую кастрюльку, купленную за ее крохотный размер (самую крохотную из всех, которые, как матрешки, были вставлены одна в другую); чиркнуть спичкой, зажечь горелку, а потом, поднеся огонек к самым губам, деликатно задуть его; с привычным для слуха шипением нагнетается газ; синие язычки пламени, как маленькая упругая подушечка, усердно отбиваются от раннего вторжения зимней ночи; дно кастрюльки позвякивает на подставке из нержавейки; чайный пакетик уже заготовлен и лежит в угловатой чашке из белого фарфора, по верхнему краю которой пущен коралловый ободок; этикетка болтается снаружи (если она случайно падает в чашку, когда наливаешь кипяток из кастрюли, красный и желтый цвета на ней буреют, становятся золотисто-коричневыми, почти под цвет чая, это все-таки приятней, чем зелено-синие размывы, но, чтобы избежать таких неожиданностей, проще простого обмотать ниточку между саше и этикеткой вокруг ручки). Ритуал этот потерял бы свою суть, справленный наспех где-нибудь на уголке, его надо как следует прочувствовать, тщательно подготовить, середина стола должна быть заранее освобождена, книги и бумаги убраны, вместо скатерти постелена белая салфетка. Каждый жест рассчитан буквально по секундам, как и способ пробовать кончиком губ, не торопясь, окунув нос в облачко пара над чашкой, не слишком ли горяч чай, а после пить его маленькими глоточками не столько из удовольствия — чай не такого уж и отменного качества, — сколько потому, что от этого время, кажется, замедляет свой бег, не так коварно истекает, оставляя нас в пустоте.

Однако время умеет защищаться, сжать его можно, но не слишком. Манипулировать им по своему усмотрению не позволит своего рода закон Мариотта. Растягивайте до бесконечности каждый жест и даже воду кипятите как можно дольше, чтобы и остывала она медленнее, все равно в конце концов последний глоток выпит, чашка вымыта, а прошло не более пятнадцати минут, и до ужина еще далеко. Пока тянутся эти долгие два часа, не зная, чем их заполнить, вы мечитесь от стола к кровати, от сочинительства, которое сводится к тому, что три только что написанных слова сразу же зачеркиваются, к исполнению все тех же до безобразия заезженных аккордов на гитаре. Ничто не длится вечно, уныние одолевает все — даже мечты.

Это пространство на границе ночи, которое смягчало муку школьных лет, утратило свою способность утешать после того, как из-за обилия свободного времени и отсутствия принуждения слилось с банальным обиходом дня. Вы порою бунтовали против придуманных фантомов, как Микеланджело, взывавший к своему Моисею, и плакали от ярости перед этими ничтожными созданиями ума. Только одиночество может так выхолостить суть вещей.

Год тому назад, последний год учебы в Сен-Косме, благодаря либерализации режима (выпускников перевели из дортуара в отдельные комнаты), вы потихоньку учились играть на гитаре, подобно девяноста процентам ребят вашего возраста (воспитание остальных десяти включало уроки на фортепиано). Гитара вытеснила занятия математикой, и музыкальный зуд стоил вам посредственных оценок за год. Но, в конечном счете, насколько это парадоксальное счастьице мелочно — быть не более своеобразным, чем все, вырваться из внутренней эмиграции, из своего замкнутого мирка. И вы знаете это чувство: ваши ироничные вирши, высмеивавшие слабости и чудачества начальства коллежа, циркулировали под откидывающимися крышками парт, составляя вам среди однокашников репутацию почти официального поэта. Но подлинные стихи… их можно пересчитать по пальцам — не более дюжины; слова приходят сами по себе, теснятся, выстраиваются, как на прослушивании, вся сложность в том, чтобы отобрать единственно правильные. В конце концов, что бы там ни говорили, это не море ложкой вычерпать. Точно так же и извлечь нечто цельное и гармоничное из шести проволочек, которые режут вам пальцы, а если долго упражняться, то можно и мозоли набить, вот в чем величие, по крайней мере, добродетель музыкальной лихорадки. Указательным пальцем вы прижимаете такую-то струну в таком-то месте, средним — такую-то, а безымянный с мизинцем еще можно и так и сяк расположить, и все за счет страшных судорог большого пальца, сжимающего, как струбцина, шейку гитары.