Мир не в фокусе - [13]

А учитель латыни обращался именно к Жоржу-Иву (фамилия его была Франсуа или что-то в этом роде, в сокращении и получалось Жиф): «Отчего дательный падеж употреблен здесь вместо отложительного?» или «Жорж-Ив, назовите нам пролив, где произошло знаменитое сражение римлян с венетами» и, конечно, «Жорж-Ив сможет повторить нам те слова, которые произнес в сенате мстительный Катон… Delenda est… Ну, Жорж-Ив, de-len-da est?». И вдруг вместо ответа раздавалось коровье мычание, оно неслось из маленького металлического цилиндра, который достаточно было перевернуть, чтобы послышались звуки. «Жорж-Ив, немедленно отдайте мне игрушку!»

В сущности, тот восторг, фантастический взрыв ликования, которым был отмечен конец недели в Сен-Косме, был недолгим — вырвешься из коллежа и вдали от него переведешь дух, бросив сумку на землю, обратись лицом к морю. А дальше все так и мелькает у тебя перед глазами: автобус, верфи, рабочие, выходящие на остановках в каждой деревне, наконец, через час с небольшим приезжаешь к себе. Вечером, послонявшись немного по дому, с удовольствием растягиваешься в постели, а наутро все кончено, день уже отравлен тоскливыми мыслями о возвращении.

Молодежная футбольная команда обычно играла в воскресенье по утрам, а после обеда ты начинал мысленно упираться изо всех сил, цепляться за каждый час, лишь бы время не бежало так быстро, ты поглядывал на ходики на кухне, неумолимо ведущие роковой счет минутам — и за уроками, и когда играли в карты, и позже, когда смотрел все подряд по телевизору, включая интерлюдии, в которых рисованный поезд-ребус мчался по натуральным пейзажам. И еще до того, как приходило время собирать вещи на следующую неделю, ты заболевал при мысли, что назавтра уже окажешься в коллеже, и воскресный вечер был окончательно испорчен.

Долгое время мы выходили из дома по воскресеньям только для того, чтобы навестить отцовскую могилу, и в конце концов наши походы на кладбище превратились в еженедельные воскресные прогулки. Кладбище находилось в стороне от городка — такое встречается повсюду с тех пор, как покойников выселили за пределы церковной ограды, — и эти пешие прогулки вошли у нас в привычку, поскольку глава нашего семейства покоился под серой гранитной плитой. Расстояние до кладбища было небольшим, но в одиннадцать лет все оцениваешь глазами ребенка, и несколько сот метров по детским масштабам превращались в настоящую экспедицию.

Так, помимо своей воли, ты становился знатоком по части погребений. Едва заходил разговор о смерти, похоронах, кладбище, невосполнимых потерях, безутешном горе и неизбывной скорби, ты начинал напряженно вслушиваться: это обо мне. Тебе было, что сказать в ответ. Что же? Да ничего. Ты слушал с понимающим видом. Ты знал об этом не понаслышке. А что, собственно, ты знал? Что такое бывает. И вот, неожиданно для самого себя, ты стал завсегдатаем в царстве теней, ты жил в нем, точно рыба в воде. И лишь много позже ты раскаешься в своем желании выглядеть эдаким бывалым танатологом, так как именно к тебе придут за советом в скорбных обстоятельствах и именно ты будешь составлять для всех подряд письма с соболезнованиями. Своим глубокомысленным «это бывает» ты только и приобрел что уменье виртуозно ломиться в открытую дверь, ну да, такое случилось именно с тобой, то есть, естественно, не с тобой самим, иначе ты не делился бы сейчас пережитым, но с кем-то из твоих близких — таким близким, что ты не отделял себя от него, и частица тебя самого, — говоришь ты, — ушла вместе с ним. Но все это, в конечном счете, говорится всего-навсего для того, чтобы вымолить хоть немного жалости к себе, даже если ты с гневом и отметаешь подобную мысль.

И потому, когда вам зададут сочинение на тему «Воскресный день в деревне», ты будешь долго сидеть в раздумье, грызть карандаш и смотреть вдаль, мысленно перебирая одну за другой расхожие, годами проверенные истории (как я столярничал с дедушкой, ходил на рыбалку с бабушкой, искал птичьи гнезда с кузинами), пока, наконец, не придет озарение, не наступит момент истины, и, отбросив все небылицы переживающих кризис жанра школьников, ты ухватишься за эту идею и поведешь обстоятельный рассказ о ваших походах на кладбище.

В этом рассказе будет все. Сначала описание пути по центральной улице, которую здесь называют дорогой на Париж, что одновременно и несколько помпезно (хотя и призвано расцветить нашу жизнь далекими столичными огнями), и явно преувеличено — очень уж узка проезжая часть (в том месте, где улица выходит на площадь, пришлось даже срыть угловой полуразрушенный дом, когда здесь застрял один из первых комбайнов — огромная по тем временам машина). За городом тротуары вдоль дороги исчезали (вовсе не по суровому решению коммунального совета; они просто растворились, как река, уходящая в песок: сначала разрушились бордюры, потом потрескались и раскрошились цементные плиты). Мы шли вчетвером по траве у обочины, гуськом, чтобы не попасть под колеса дышавших нам в спины легковушек и грузовиков, и показывали чудеса эквилибристики, балансируя между асфальтовой кромкой и канавой, а это давалось нелегко, особенно, маминым каблучкам: она хотя и носила вдовьи одежды и сохраняла все атрибуты аскетичной вдовьей жизни, но так никогда и не решилась надеть туфли без каблуков, и до сих пор ее, неугомонную, узнают по торопливой, неотделимой от нее семенящей походке.