Мир не в фокусе - [15]

В следующее воскресенье мы спешили найти на кладбище злополучный букет, сопровождая находку замечаниями о невинной жертве, упокоившейся под ним, не заслужившей такой злой участи, какой бы неправедной ни была ее жизнь.

Мы с гордостью смотрели, как выглядела на общем фоне отцовская могила: строгая, без излишеств, массивная плита из серого крапчатого гранита с двумя наклонными плоскостями (наклон был небольшим, но достаточным для того, чтобы на плиту невозможно было поставить вазу, не выплеснув из нее воду) — и эта строгость, казалось, подчеркивала наше горе. Цоколь на ладонь выступал из-под могильного камня, а впереди прямо в камне было выдолблено трапециевидное углубление, из которого густой порослью тянулись вверх стебельки бегонии, выбранной нами не столько за ее красоту (хотя во время цветения она добавляла к общей картине оранжево-красный тон), сколько за устойчивость к суровому океаническому климату. Эти растущие в граните стебельки, словно пробившие толщу самого твердого камня и проложившие себе дорогу к свету, как будто говорили, что можно по их примеру вырваться из окаянной могилы.

Высеченный из монолита большой рельефный крест, лежавший на могильной плите, также выделялся среди целого леса крестов, стоявших над могилами, точно часовые на посту. Среди них преобладали образцы из кованого железа, выкрашенные суриком, из тех, что можно было видеть на перекрестках сельских дорог, и бетонные сооружения с цилиндрическими или четырехугольными перекладинами. Ни звезд, ни полумесяцев, ни друидических камней или наискось срезанных колонн не попадалось за этой оградой. Одни крестоносцы, не по своей воле собравшиеся здесь, спали в земле, дожидаясь Судного дня и Воскресенья плоти.

Порой мне казалось, что отец лежит в могиле, прижавшись к этому гладкому, без распятия, кресту, и нам надо лишь поднять его, как поднимают обелиск, устанавливая его на постаменте. Мы ощущали реальное присутствие отца под плитой. И, охваченные этим ощущением, понижали голос, приближаясь к его могиле. Мы тщательно подбирали слова, как в те времена, когда он был еще жив и нам можно было позволить себе некоторые вольности, но только тогда, когда он нас не слышал. Никаких неуместных выражений в его присутствии, никаких ругательств, пошлостей или жаргонных словечек. Сам он, стараясь быть нам примером, никогда не опускался до вульгарности и, разве что стукнув с размаху молотком по пальцу, разражался громогласной бранью, выпаливая целую очередь крепких выражений, в которых святое имя Божье было приправлено изрядной долей богохульства.

То, что отец по-прежнему внушал нам робость, означало, что он где-то здесь, поблизости. А иначе, почему мы так внезапно замолкали перед его могилой, хотя еще у кладбищенских ворот прохаживались по поводу пресловутого букета, ну разумеется, не слишком, атак, как приличествовало этому месту? Да потому, что он бы этого не одобрил. А значит, он был где-то рядом. Как будто играл с нами в прятки, и в ту минуту, когда стихал скрип гравия под ногами, нам казалось, что вот теперь-то уж точно «горячо», что стоит поднять могильный камень и мы узнаем, откуда исходит это тепло, и выманим спрятавшегося из укрытия. Но это было бы слишком жестоко. В каком виде предстал бы он перед нами, наш уличенный, загнанный в ловушку отец, вынужденный вернуться к жизни, которой он, очевидно, не слишком дорожил, коль скоро бросил нас на этом свете одних топить свое горе в океане слез. И мы подхватывали эту игру, делали вид, будто ищем и никак не можем найти его. Мы покорялись горькой судьбе, оставляя его в своем печальном убежище, навеки укрывшегося от глаз живых.

Чтобы не прослыть сумасшедшими, мы притворялись, будто верим, что плоть его тлеет в могиле, кости белеют и со временем под действием кислотности почвы и грунтовых вод тело обратится в прах. Таков общепринятый взгляд, и благоразумие подсказывало, что лучше смириться с ним. Когда же мы стояли над отцовской могилой, как у края бездны, сложив руки на животе, опустив головы, молчаливые, сосредоточенные, с влажными от слез глазами, и шептали молитву «Отче наш, Иже еси на небесех…», словно молитва эта обращена к нему, мы всем своим нутром чуяли, что все совсем не так, как думает большинство, мы знали: смертного тлена нет. И все свидетельства или результаты эксгумации бессильны были бы нас убедить в обратном. В самых отдаленных закоулках души, в этом бастионе молчания, куда проникают лишь отголоски земной жизни, в этом сопротивляющемся очевидным истинам и свежим доказательствам пространстве, где бродят странные мысли, в самой сердцевине твоего «Я», откуда рвется к нему, увенчанному славой, невнятица слов, — там его тело неподвластно тлену.

Образ отца не был точным слепком с его земной оболочки, он только воспроизводил ее в общих чертах, — верно, для того, чтобы облегчить узнавание, — опуская такие подробности, как рисунок губ или морщинки в уголках глаз; но он не смог бы напомнить забытый цвет глаз и не помог бы вам, если бы с годами выветрились из памяти родные черты. И как бы ни был не точен этот образ в изображении деталей (оставаясь верным лишь духу ушедшего, нашему представлению о нем), у него оставалось одно преимущество перед бренным телесным обличьем — он лучше сопротивлялся разрушительному действию времени. Ему не страшны были даже провалы в памяти. Вы спросите почему? Да потому, что это — лицо самой утраты, сотканное из пустоты, которую оставил после своего ухода умерший.