Мир на Востоке - [92]

Ахим стал смелее: начал публиковать такие материалы, последствия которых были совершенно непредсказуемы.

Сто шестая история об Уленшпигеле повествует о том, как, находясь в Хельмштедте и продав одному дуралею два гульдена за десять, Уленшпигель посчитался с тамошним менялой.

Случилось так, что однажды судьба забросила Уленшпигеля в город Хельмштедт, где держал лавочку некий меняла, живший тем, что на севере и юге, западе и востоке Германии были в обращении разные деньги — всевозможные гульдены, дукаты, геллеры, пфенниги, серебряные талеры. Хельмштедтский меняла драл с людей безбожные проценты, не брезговал и ростовщичеством, словом, был еще тот живоглот. Ремесленники и крестьяне были на него в большой обиде.

Что же касается Уленшпигеля, то он изрядно поколесил по свету: учился в Пражском университете, навестил папу римского в Ватикане, короче, в кошельке его собрались монеты разных стран. Вот он и пришел к меняле. А тот по своему обыкновению начал торговаться.

— Это моя последняя цена, — сказал он, назвав стоимость рейнского золотого гульдена, — а ганноверский талер, который и у нас, в Брауншвейге, в ходу, вам обойдется в четыре саксонских.

— Как же так? — воскликнул Уленшпигель, оторопевший от такой наглости. — В Саксонии талер равен тридцати грошам, а грош — десяти пфеннигам, стало быть, саксонский талер — это триста пфеннигов. Ганноверский же талер — это двадцать четыре гроша, или двести восемьдесят восемь пфеннигов, поскольку в ганноверском гроше двенадцать пфеннигов. Значит, саксонский талер не только что не дешевле ганноверского, но и на двенадцать пфеннигов дороже.

— Вы не учитываете две вещи, — изрек меняла. — Во-первых, с каждой сделки я должен что-то иметь, иначе какой же смысл будет в моем ремесле? А во-вторых, такова уж природа денег — их ценность определяется тем, что на них можно купить. Да будет вам известно, сударь, в Брауншвейге на талер можно накупить куда как больше, нежели в Саксонии.

— Дудки! — ответил Уленшпигель. — В моей родной Саксонии краюха хлеба стоит дешевле, чем у вас, да и обед в трактире, как я сегодня убедился, тоже.

— Очень может быть, — сказал меняла. — Но зато трактирщики наши кормят на венецианский манер: на белой скатерти, на хорошей посуде, с красивыми приборами.

— Эка важность! Все равно это не повод запрашивать за один ганноверский талер четыре саксонских.

Так они еще долго спорили, пока наконец у менялы не лопнуло терпение. Впервые ему попался такой упрямец, ничуть не похожий на ту публику, что ползала перед ним на брюхе, вымаливая деньги.

— В общем, так! — прокричал меняла в бешенстве. — Ежели вы не хотите моих услуг, то проваливайте со своими саксонскими талерами куда подальше. Закройте дверь с той стороны, и чтоб я больше никогда вас не видел.

Сказано — сделано. Уленшпигель раздобыл крепкие доски и ночью заколотил дом менялы. А потом, вместе с людьми, настрадавшимися от алчного торгаша, возвел вокруг его лавки каменную стену. Чтобы впредь менялам неповадно было обдирать честной народ.

Следующие недели были для Манфреда Кюнау какой-то серией нокаутов, и боксерская терминология, которую в этой ситуации он применял к себе, как нельзя более точно отражала положение вещей. Да, он чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. На него обрушивался град тяжелых ударов, он уже почти потерял всякую координацию и после очередной взбучки в кабинете испытывал такое ощущение, будто встал за секунду до того, как рефери на ринге произнес сакраментальное «десять!». Если б он не питал надежду, что еще есть шансы отыграться, он бы давно капитулировал, выбросил полотенце.

Ну а пока он держался на ногах: входил в клинч, прижимался к сопернику вплотную, ограничивая его подвижность, то бишь напоминал об успехах, которых они достигли в совместной — совместной! — работе, действуя рука об руку, плечом к плечу. Когда же и этот тактический прием не дал результата, он понял, что на сей раз фонарем под глазом не отделаться. Суть предъявлявшихся ему обвинений сводилась к тому, что, будучи секретарем парткома завода, он не сумел нацелить трудовой коллектив на выполнение задач, стоявших перед экономикой страны в условиях осложнившегося международного положения. Больше всех усердствовал Люттер, ставивший под сомнение не только его качества как партийного руководителя, но и вообще его верность революции. Как некогда Штейнхауэр, так теперь Люттер разразился в «Вархайт» большой статьей, только еще более резкой, с нападками на Кюнау. «Не пора ли парткому завода решительно изменить стиль работы?» — вопрошал он.

Ищут козла отпущения, думал Кюнау, а поскольку никого более подходящего на примете нет, то отыгрываются на мне. Ясно, что и вину за аварию на второй батарее теперь свалят на меня, пришьют и изношенные люрманы, и несчастный случай с Бухнером. Ну уж по этой части я чист, сумею отбиться.

Однако, когда он предстал перед Бартушеком и Люттером, те предъявили ему такой список прегрешений, что он только и мог, что криво улыбаться. Ему припомнили все: и Беккера, упавшего с колошниковой площадки, и аферу со шлаком, и многое другое, казалось, уже давно забытое.