Мир на Востоке - [117]

— Ну и что? Если ты можешь раскошелиться на обед в «Астории», почему ей нельзя?

— Франк! Она была в обществе мужчины! Я даже не сразу это поняла. Но когда я подошла к их столику поздороваться, она вся залилась краской и представила своего спутника.

— Это ее личное дело.

— Как это личное?! — возмутилась Ильза. — Извини, дорогой, но это как раз тот самый случай, когда наносится оскорбление общественной нравственности. Эрих удостоился звания Героя Труда, а жена ему рога наставляет!

— Ну уж ты скажешь! «Рога наставляет»… С чего ты взяла?

— А вот с чего. Ты только меня не перебивай. Не успела я отойти от их столика, как они расплатились и ушли. Сквозь дверь ресторана я увидела, как они подошли к стойке портье и тот дал им ключи. О чем это говорит? О том, что в «Астории» они не просто обедали, а останавливались на ночь!

…В самом деле, Халька Хёльсфарт встретилась с Гротом в Лейпциге еще за день до того, как их застукала Ильза. На встрече настоял Грот, потребовавший объяснений, почему Халька исчезла из его квартиры в то августовское утро. Нам надо серьезно поговорить, сказал он и предложил увидеться в одном из лучших лейпцигских отелей, где забронировал два номера, чем надеялся купить Халькино расположение и вернуть ее любовь. Благими намерениями вымощена дорога в ад, с горечью говорил он несколькими днями позже, после того как Халька, обескураженная неожиданной встречей с Ильзой Люттер, спешно собрала чемодан и отбыла домой. Но и до этого момента, поставившего точку в их отношениях, никакой идиллии у них не получилось. Весь вечер накануне того злосчастного дня они провели в баре, однако Халька уже не испытывала к Гроту никаких чувств — ни восхищения его, как ей прежде казалось, демонической натурой, ни упоения от романтического свидания, ни сладости запретного плода. Собственно, в Лейпциг она приехала с намерением раз и навсегда порвать с Гротом, зачеркнуть эту позорную страницу своей жизни. Несмотря на все его уговоры подняться в номер, она упрямо качала головой и радовалась, что с каждой рюмкой, которую он выпивал для смелости, он в действительности только больше пьянел: глядишь, назюзюкается и физически будет не в состоянии приставать, думала она. Тем не менее ночью он долго стоял под ее дверью, умолял впустить, и лишь из страха, что он перебудит весь этаж, она открыла. Тотчас он улегся в ее постель и стал уверять Хальку, что готов хоть завтра бросить семью и пойти с нею в загс. Когда он уснул, она вытащила у него ключ и перебралась в его номер. На следующий день она чувствовала себя совершенно разбитой, он же был в приподнятом настроении, возбужден и все донимал ее разговорами об их будущей женитьбе, без конца повторяя, что они созданы друг для друга и что им хорошо вместе в постели. Но Халька была неприступна. Он пытался задобрить ее, купил ей в гостиничном киоске французские духи, а на обед заказал самое дорогое, что было в меню. Неужели он не видел, что все его потуги тщетны? Что Халька сунула духи ему в карман, а за столом ни к чему не притронулась? И тут случилось непредвиденное: возле их столика возникла Ильза Люттер. От срама Халька готова была сквозь землю провалиться…

— Что и говорить, жалко Эриха, — вздохнула Ильза. — И самое ужасное, что он ни о чем не догадывается. Я эту Хальку знаю — уж такая хитрющая, любые концы сумеет в воду упрятать.

Франк погладил усы.

— И что ты предлагаешь?

— Ты еще спрашиваешь! Поставь себя на его место. Ты считаешь себя счастливым супругом, а твоя жена спит с другим мужчиной? — Ильза посмотрела на Франка строгим, почти инквизиторским взглядом. — Как друг ты обязан открыть Эриху глаза на истинную сущность его жены. Пусть это будет для него горькой правдой, зато он не будет посмешищем в глазах других. В конце концов, ты обязан это сделать по долгу порядочного человека.

— М-да, — сказал Франк. Хотя требование Ильзы было ему неприятно, он уступил. — Что ж, если ты считаешь, что Эриху от этого будет лучше… Он мне как раз сегодня звонил, и я обещал к нему подъехать.

Быстрота, с какой Франк откликнулся на просьбу о встрече, удивила Эриха. Право, не настолько срочным было его дело, чтобы Франк уже на следующий день примчался из Галле в Айзенштадт, тем более что в телефонном разговоре он сам сказал, что очень занят. Услышав это, Эрих не обиделся. Он понимал, как нелегка жизнь руководящего работника, и был счастлив, что сам трудится лишь руками, не обременяя мозги высшей математикой управленческих дел.

На душе у него было смутно, как, впрочем, почти у всех рабочих комбината. Терзала неизвестность, что будет с заводом. К нему, как к члену профкома, обращались за разъяснениями сотни людей, а что он мог им ответить, когда сам ничего толком не знал? В последние два дня он переживал сложную гамму чувств, но главное — впервые ощутил хрупкость всех тех достижений и идеалов, которые для него раньше и обсуждению не подлежали. Позавчера ему, Ойгену Вильдбаху и Герберту Бухнеру были вручены ордена — но за что? О да, в правительственном указе говорилось: за самоотверженный труд, за работу по усовершенствованию и повышению эффективности низкошахтных печей. А всего через несколько часов он узнал от какого-то проболтавшегося геодезиста, что их металл никому больше не нужен и, следовательно, «гигант на Заале» будет пущен на слом. Так что тогда значили почести, слава, ордена? Уж не было ли это чем-то вроде отступного — им, для кого завод был смыслом всей жизни?