Миръ и мiръ - [6]

Всё здесь навевало невесёлые мысли о скоротечности бытия. В Радунишках она видела гравюру с видом на этот дом: величественные колонны дышали спокойствием, и статуя Гестии у крыльца созерцала тишину умиротворения и, казалось, вечно могла охранять её… Теперь же плющ полностью скрывал античную богиню, оставляя открытым только мизинец на ноге.

— Зайдёмте? — предложила Наташа, сконфуженно опуская глаза. Приглашать Владимира Николаевича внутрь дома было, надо думать, не лучшей идеей: ну, как он увидит там грязь, пыль, необустроенность? Стыдно ведь ей будет!

— Да мне как-то, вы знаете, недосуг.

— Отчего же?

— Дел много, — усмехнулся он. — Не прогуляться же я приехал.

Он поклонился и пошёл в сторону флигеля, откуда доносились голоса, а Наташа поднялась по сбитым ступеням, толкнула незапертую дверь и вошла в дом.

* * *

Изразцы на печке поблёскивали — как только что выловленная, ещё трепещущая, рыба — цветной эмалью, и медовая бронза подсвечника отливала шафранным цветом. Захарьич раздобыл где-то самовар, фарфоровый чайник и чашки; Фролка, денщик штабс-ротмистра, принёс бутылку мадеры.

В полумраке гостиной было незаметно, что обои поистрепались, что по углам клочьями свисает паутина и что с мебели не сняли чехлов. Чуть прищуришься — и чудится, что ты на jour fixe’е[6] покойной маменьки; прищуришься сильнее — окажешься на великосветском приёме в Петербурге.

Утренняя беседа продолжалась, хотя уже не вызывала прежних восторгов.

Наташу утомил долгий переезд, запах курительной смолки и затхлый воздух кружили голову, не позволяя вздохнуть полной грудью, и мягкое кресло так и манило прислониться к спинке и немного вздремнуть. Она почти не говорила ничего, изредка кивала или отвечала односложно.

Да и что могла она рассказать? Неполные девятнадцать лет — всего лишь начало жизненного пути; если же бо́льшая его часть прошла где-то в западном захолустье, куда семейство перебралось, купив относительно недорогую землю, то и вовсе ничего занимательного произойти не могло.

Зато Владимир Николаевич говорил много и с удовольствием. Он то жестикулировал, то вставал с места и расхаживал по комнате, а когда принимался изображать голоса других действующих лиц его рассказов, Наташа не могла сдержать смеха. И, когда одна история заканчивалась, он немедленно переходил к следующей: так листаешь страницы захватывающей книги, только здесь он сам был и писателем, и читателем, и даже актёром, а видимое наслаждение всё усиливалось с каждою минутой.

С не меньшим удовольствием слушала его Наташа, дивясь на необычайные истории, в которые он неоднократно попадал и из которых непременно выходил если не победителем, то по крайней мере не поражённым. А когда он рассказывал не о себе, то истории не делались менее чудны́ми.

Наверно, он любил прихвастнуть… Наверно, не всё было чистой правдой — а что-то и вовсе вымыслом. Но уличить его в этом Наташа не могла и не хотела: на первое не хватало знаний, второе бы означало, что его байки и анекдоты не интересны ей. Она молча внимала, разглядывая то его лицо, то огромную чёрную тень, которая двигалась в такт пританцовывающим огонькам свечей.

Вот что рассказывал он Наташе.

Рассказ Владимира Николаевича Алсуфьина

Приехали мы третьего дня в имение — верстах в пятнадцати отсюда, не дальше. Тоже за ремонтом, вот как и к вам. Деревушка рядом плохонькая, маленькая. Ну, нам-то до деревни дела нет: не крестьянских же кляч покупать будем, а барских коней.

Подъезжаем к усадьбе, смотрим — дом не дом, а дворец настоящий. Видели вы Зимний в Петербурге?.. Хорошо, думаю, человек тут богатый живёт, значит, и кони хорошие.

«Продайте, — говорю хозяину тамошнему, — лошадей».

«Не продам, — говорит, — хоть убейте».

Ломался он, ломался — никак не хочет продавать. Не силой же его заставлять было! Делать нечего, стали собираться уезжать.

Понятное дело, собрались не сразу — полчаса прошло, может, час. К хозяину гость приехал, поговорили они, на конюшню сходили… Выходят — гость жеребца ведёт. «Купили?» — спрашиваю. «Купил. А вам на что знать?» Так и так, говорю, за ремонтом приехали, а хозяин — он в дом ушёл, так что можно было и покрепче его обозвать, — скряга редкостный.

Гость на слугу вашего похож был, как бишь его?.. Чудесный старичок, кстати.

«Хотите — даром отдам?» — говорит. «А вам не жалко?»

И что бы вы думали он ответил? «Для отечества, — говорит, — ничего не жалко!» Право, его даже на слезу пробило — так расчувствовался.

Да-с, такие люди бывают!

А вот ещё какая история — это, правда, не со мной было, а так, слухи.

Вот уж на что крестьянки люди тёмные, а тоже не без души. В деревню — не знаю, в какой губернии да в каком уезде, и не важно это, — пришли французы. Ну, это дело не редкое — куда они не приходили?

Жило там семейство — отец, мать и две дочери. Старики в поле ушли, а дочек дома оставили. А французы-то прознали про это, в избушку к ним ворвались, — девушки-то красивые, поди, были, а им только этого и надо.

Грозились разбойники, потом умоляли, потом снова грозились — только крестьянки-то по-французски не знают и ответить им не могут. Одно поняли девушки: будет им худо, и принялись молиться. Да разве поможет? Схватили их, поволокли прочь из дома.