Миръ и мiръ - [8]

Перед усадьбой, колыхаясь неспокойною водою, толпились крестьяне — и мужики, и бабы. Они всё стекались и заняли не только небольшую площадь перед парадным крыльцом, но и дорожки, ведущие в парк. Должно быть, не только жители ближайшей деревни появились здесь — пришили даже крестьяне из отдалённых поселений. Иначе не набралось бы и полусотни человек — а Наташа видела сейчас не меньше полутораста.

Если б окна не забыли выставить, пожалуй, она слышала бы сейчас отдельные слова, — но до неё доносились лишь нечёткие гул и ропот. Наташе оставалось только гадать, чем недовольны крестьяне — и как она может успокоить их.

— Чего им надо? — спросила она Захарьича.

— Да кто ж знает, — пожал он плечами.

— Поди принеси мне шляпку; я спущусь к ним.

Вот он — счастливый случай! Как скоро представился он Наташе — даже странно, отчего Фортуна сжалилась над нею. Ведь это прекрасная возможность помочь стольким людям, и ей, верно, не придётся слишком усердствовать.

Захарьич вернулся со шляпкой, и Наташа поспешила миновать анфиладу и сбежала по лестнице во двор.

От волнующейся толпы её отделяли лишь перила с тонкими точёными балясинами, но подобная ненадёжная защита отнюдь не беспокоила Наташу: она и представить не могла, будто крестьяне способны навредить ей.

— Чего же вы хотели? — крикнула она.

Гул, в котором Наташа разбирала единственное, чаще других повторяющееся слово царь, прекратился. Люди расступились, подпуская к крыльцу старика; седая борода его развевалась на ветру, как паутинка в осеннем лесу.

— Слух ходит, — начал он, — что царь наш хочет всех крестьян отпустить. Что ж, правда это али нет?

— Я ничего такого не знаю. Но если это окажется правдою, то я только рада буду вашему счастию…

— А как же земля?

— Земля, верно, вам достанется.

Если б Наташа была царём, то распорядилась бы именно так: ни ей, ни другим дворянам земля ни к чему, ведь пахать и сеять они не умеют, а для крестьян это занятие естественное, самою природою предназначенное их сословию.

— А хлеб, хлеб-то как? — воскликнул кто-то.

— Какой хлеб? — удивилась Наташа.

— Да хлеб, который тебе в амбары свозим, а себе не оставляем, — объяснил старик.

— Я, право, не знаю.

— Да себе заберёт, как пить дать! — крикнул кто-то.

— Должно быть, хлеб… — хотела было отвечать Наташа, сама пока не зная, что ей говорить, но её не слушали.

— Ну, уж это будет не честно! — зароптала толпа, и несколько мужиков приблизилось к крыльцу. — Это не по совести!

Наташа отпрянула: злоба и ярость искажали лица мужиков, сжимались кулаки, всё громче становился шум — и не по себе делалось Наташе, и снова начал подниматься страх — который раз за минувшие недели?.. И сколько раз ей ещё придётся терпеть его?

— Хлеб, пожалуй, тоже вам, — пролепетала она.

Крестьян было не остановить. Плачущий бабий голос спрашивал, отменят ли рекрутчину; другие просили убрать барщину и оброк; третьи и вовсе требовали передела земли — пускай Наташа передаст им часть парка.

— Парк я оставлю себе, — твёрдо ответила она.

Здесь прошло её детство, и своды деревьев хранили сладостные воспоминания — полузабытые, полупридуманные. На ветвях могучего дуба летом подвешивали качели, и они взмывали в небо, унося Наташу к солнцу. Нет, парк ей был слишком дорог.

Перильца с балясинами затряслись — мужики вцепились в них кулаками. Прямо у своих ног Наташа видела нахмуренные брови — крыльцо возвышало её над толпою. Ещё один крестьянин поднялся по ступенькам и хотел было приблизиться к ней. Морозец прошёл по спине, рассыпавшись сотнею мурашек.

— Хорошо, хорошо, — проговорила Наташа, пятясь к дверям, — будь по-вашему.

VI.

Наташа, кутаясь в шаль, стояла на балконе.

Окна с этой стороны выходили не в парк, а в поля, которые по прихоти не то архитектора, не то хозяев прилегали почти вплотную к заднему двору. Лицо обдавал холодный и влажный воздух, солоноватый запах костра смешивался с запахом прелой пшеницы.

На горизонте курился дымок, и тёмные силуэты елей расплывались, словно задёрнутые кисеёю. Сиреневое наверху и розовое внизу небо расстилалось цветочными лепестками — лёгкое, гладкое, нежное. Уже показалась кромка солнца, и оно медленно выкатывалось, являя миру свой сияющий, обрамлённый короной лучей лик.

Проведённая в Лохматых Горах неделя с её размеренным течением времени, с днями, лишёнными тревог и как один похожими друг на друга, сделала всё прошедшее призрачным воспоминанием — пусть не светлым, как Наташино детство, но таким же далёким.

Она почти позабыла то, что так тревожило её прежде; и страх, и опустошённость, и раскаяние были лишь пустыми словами, которые она и не думала произносить. Остались только бесконечно долгие прогулки по парку, где деревья тихо шептали, шелестели ещё зелёною листвою, и столь же долгие вечера в библиотеке — какие-то книги не вывезли, а какие-то Наташа взяла из Радунишек, и теперь она часами могла читать романы.

Скрипнуло, отворяясь, французское окно, и из комнат выглянула Дуня-горничная.

— Вы не спите? — прошептала она.

Наташа качнула головой и приложила палец к губам. Не хотелось нарушать эту торжественную тишину, ведь рождение нового дня так было похоже на свершающееся таинство.