Миръ и мiръ - [10]

VII.

Наташа молчала, теребила кисточки на концах шали, кусала губы — и ничего не могла придумать. Где-то вдали кричала, сетуя на трудности, птица; приглушённый её голос нарушал тишину, и от него делалось ещё тоскливее.

«Крикнет чётное число раз — уедем, нечётное — останемся», — загадала Наташа. Если уж судьба завела её в этот тупик, то пусть она и рассудит, пусть покажет нужную дорогу; Наташа была не в силах разрубить Гордиев узел, и теперь ей оставалось только положиться на волю случая.

— Ну, что ж? Остаёмся, что ли? — нетерпеливо проронил Захарьич.

Счёт сбился то ли на девятнадцати, то ли на двадцати. Видно, высшие силы велели ей: «Думай сама! Твоя жизнь в твоих руках, и только тебе решать, что с нею делать!»

Наташа вздохнула, ещё раз взглянула на угрюмое лицо отцова камердинера и наконец сказала:

— Едем.

Рубикон перейдён, мосты сожжены; казачок и горничная снова засуетились, перенося сундуки с вещами — а Наташа всё пуще корила себя за неосмотрительное решение. Вот так просто, не поразмыслив как следует, не приведя ни одного довода, а просто поддавшись жалости, решиться на отчаянный шаг — не менее отчаянный, впрочем, чем не выбранный, — казалось ей немыслимой глупостью. Каких-нибудь две минуты назад она была готова поверить в то, что пение птицы подскажет ей ответ, но теперь она лишь удивлялась: как, дескать, пришла ей в голову такая нелепица — и неужели она и в самом деле хотела слепо ввериться Провидению?

Вскоре собрались и тронулись в путь.

Туман рассеялся, воздух нагрелся и стал совершенно сухим; одним словом, утро сменилось днём. Пыль облаками поднималась из-под колёс брички и копыт лошадей, застилала глаза, попадала в нос и рот. Новое путешествие ждало Наташу, новые невзгоды мерещились ей, новый узелок завязался на ниточке судьбы.

Пустынная дорога — только редкие деревца да верстовые столбики виднелись на обочине, — и дребезжание колокольчика под дугой навевали не дремоту, но странно похожую на неё меланхолию. Распахнутые до слёз глаза не замечали золотых полей, колокольчик звучал как бы из далека, думы, прежде не покидавшие Наташи, исчезли и только временами появлялись их отрывки, лишённые конца и начала.

«Зачем было уезжать?.. Простите, милые поляны… Что-то нынче делается в Радунишках?.. Анатоль давно не писал…» — вспыхивали и тут же гасли в сознании бессвязные мысли.

— Наталья Кириловна!

Низкий голос заставил её вздрогнуть — но полусон не исчез. Воображение нарисовало новую картину, не более, чем наваждение, — и обращать на него внимания не стоило.

— Наталья Кириловна!

Наташа тряхнула головой, отгоняя окутывавшую её дрёму. Подле брички, верхом на игреневом коне, ехал Владимир Николаевич.

— Наталья Кириловна, — повторил он, — вы уезжаете?

— Как видите.

— Это хорошо, это правильно! А куда?

Куда? Она ни разу не спрашивала себя об этом — попросту не успела. Раньше Наташе нравилось разглядывать карту Лифляндской, Эстляндской, Курляндской, Ковенской, Виленской, Минской и Гродненской губерний, которая висела в кабинете отца. Зелёные, розовые, голубые границы напоминали неведомых животных, лоскутками покрывали пожелтевшую бумагу, завораживали своею связью с загадочными местами, которые Наташа и не надеялась посетить.

Увы, познания её в географии этим и ограничивались; родственников, которые бы жили где-нибудь поблизости, у неё тоже не было.

— Я не знаю… — прошептала она, и вдруг поняла, что совсем одна, что некому помочь ей, что некуда податься.

— Поезжайте в Москву.

Он был, казалось, совершенно убеждён в своей правоте: говорил не торопясь, будто давно подготовил все свои ответы и затвердил их наизусть. Как бы хотелось Наташе получить хоть толику его уверенности, и она спросила:

— Почему — в Москву?

— Да ведь никто не будет сдавать первопрестольную, ну, значит, там и безопасно.

Несколько времени они двигались молча, пока не приблизились к деревне. Когда Наташа ехала в Лохматые Горы, деревенька пустовала: крестьяне ушли на полевые работы, ведь середина августа — самая страда. Теперь же здесь бурлила жизнь, гудели голоса, и толпа — ещё бо́льшая, чем та, которая намедни требовала свободы, — заполонила улицу, не давая бричке дороги.

— Что происходит? — воскликнула Наташа.

— Бунтуют-с, — проворчал, повернувшись с козел, Захарьич. Он, видно, всё не простил ей промедления.

— Говорят, — добавил Владимир Николаевич, — что много возмущений стало.

Крестьяне не расходились; напротив, всё ближе подступали они к экипажу, и Наташа уже ясно различала и каждый волосок в бородах мужиков, и набивные рисунки на платках баб. Гул — уже знакомый по прошлой встрече с селянами, — походил на жужжание пчёл, только был стократ громче и разъярённее.

— Уезжаете?! — зашумели сразу несколько голосов, перебивая друг друга. — А мы-то что ж — не люди? Нас-то можно супостатам оставить!

Толпа щерилась вилами и рожнами, нескрываемой злобой и отвращением пылали лица крестьян. «Они и впрямь не люди, — ужаснулась, оглядываясь по сторонам, Наташа. — Ведь не может же человек ни за что ненавидеть другого человека?»

Краем глаза она заметила, как рука Владимира Николаевича скользнула к эфесу сабли.