Миръ и мiръ - [7]

Испугались крестьянки — кто тут не испугается? Как-то вырвались они из рук злодеев, побежали к воде… ручей в деревне протекал, или, может, озерцо было. И прыг вниз.[7]

Что-то вы погрустнели, Наталья Кириловна. Страшно стало? Ну, так я не буду печальных историй рассказывать.

Эй, Фролка! Где тебя черти носят? Налей Наталье Кириловне чаю, видишь, грустно им!

Вы, наверно, думаете: «Что за враль сидит передо мною!» Но я даю вам слово чести: всё чистая правда, а если и неправда, то моей вины здесь нет: так мне рассказали, а я просто передал.

Вот в деревне одной повстречали мы старика. Казалось бы, что такого? Вы и меня, верно, стариком считаете, а мне и пятидесяти нет.

Только он был такой дряхлый — вот-вот рассыплется. Зубов нет, волос нет, лежит на печке и только кряхтит.

«Сколько, — говорю, — лет тебе, дедушка?» Очень уж любопытно стало, сколько человек на свете прожил. «Да уж немало», — «Ну, восемьдесят?» — гадаю. «Нет, — говорит, — поболе», — «Девяносто?» — «Опять не угадал», — отвечает.

«Неужто сто?» — «Эх, — говорит, — кабы сто, был бы совсем молодым. Брату моему сто, скоро с пашни вернётся».

«Ну а тебе-то сколько? Не томи», — «Сто, да ещё пятьдесят, да ещё три годочка».

«Да не может, говорю, быть такого!» Дед обиделся, замолчал и к стенке отвернулся. Потом сказал, что видал он Петра Первого[8], и что, если б я не разозлил его, он бы мне много необычного рассказал, — а теперь он сердит, и не видать мне ничего как собственных ушей.

А вот ещё какая история приключилась. Было это давно, лет семь назад. Знаете город Шёнграбен?.. Так вот…

V.

На следующий день ремонтёры решили отбыть. Владимир Николаевич никак не объяснил Наташе их скорый отъезд, но она понимала: делать им здесь нечего, задерживаться не до́лжно. Как ни желала Наташа помочь им, — и как ни боялась прослыть прижимистой, — лошадей продать она не могла. Вдруг ей снова придётся уезжать — где тогда в спешке достать коней?

У неё не выходило отделаться от ощущения, что она поступает неправильно — в этом ли или в чём другом.

Пустой взгляд скользил по стенам комнаты, и мысли теснились в голове, ворочались, перетекали из одной в другую. Что-то было в них одинаковое — и именно оно тяготило сейчас Наташу.

Давайте, и воздастся вам. А она не проявила и толики щедрости: из пары лошадей можно было продать — а ещё лучше подарить — хоть одну.

Возлюби ближнего своего, как самого себя. А они с отцом просто оставили зависящих от них беспомощных людей там, в Гродненской губернии, которую, должно быть, уже захватили враги, — бросили их на произвол судьбы, и то, что с ними станется, тяжким грехом ляжет на Наташину душу.

Взор зацепился за картину на стене. Наташа прищурилась, потом подошла поближе. Зачем картину оставили в брошенном доме, было ясно: она не отличалась особой красотой или изяществом, да и изображённые на ней предметы сочетались плохо.

Откинутая крышка шкатулки, словно разинутый рот, обнажала пунцовый атлас, и несколько ниток жемчугу свешивались на стол. Подле художник зачем-то нарисовал улитку: она ползла по непокрытой столешнице, оставляя дорожку слизи. Зеленоватые рожки-усики вот-вот дотронутся до вазы, и улитка вздрогнет, остановится и спрячется в раковину.

В вазе стояли цветы — свежие, точно только что сорванные; даже роса не успела сбежать с их листьев. Белые лепестки звёздами светились в полутьме потемневшей со временем картины, а жёлтые серединки выдавались вперёд, как сложенные для поцелуя губы.

Наташа провела пальцами по шероховатому маслу и вздохнула.

Цветы открыли ей ответ — и, пожалуй, неведение было куда лучше. Прежде она могла полагать, — или хотя бы надеяться, — что вины её нет, что таковы обстоятельства и что тревожиться не о чем. Теперь же Наташа поняла: она думала только о себе, её не заботил более никто.

«Разве ж таким должен быть человек? — размышляла она. — Ведь говорят, что надобно помогать, надобно всех, совершенно всех, любить…»

Наташа решила исправляться — и начать сей же час, не медля ни секунды; только что делать, она пока не придумала.

Может, Захарьичу дать вольную — и казачку заодно?.. Достать гербовую бумагу, написать прошение, куда-то его отвезти, потом ещё ждать решения — она плохо знала, что требуется в таком случае, но была наслышана о сложностях, да и сейчас, пожалуй, эта канитель затянется ещё больше. И, кроме того, чем они займутся? Чем будут зарабатывать себе на пропитание и на крышу над головой?

Пару лет назад отец хотел отпустить братнина дядьку — в благодарность за воспитание такого прекрасного юноши. Тот отказался: почему-де барин не ценит его? Зачем-де гонит от себя? Захарьич, пожалуй, тоже воспротивится — а если Наташа не прислушается к его возражениям, доброе дело превратится в дурное.

Нет уж, с вольной стоит повременить.

* * *

В комнату вошёл Захарьич — лёгок на помине!

— Крестьяне тутошние, — сказал он, — бунтуют.

— Как — бунтуют?

— Обыкновенно как! Пришли, с вами хотят поговорить. Уж я их гнал, а они никак не уйдут. Упрямые такие: хотим барышню видеть, и ни в какую. Да вот сами взгляните!

Он проковылял к окну и отдёрнул штору; Наташа проследовала за ним и посмотрела на двор.