Миръ и мiръ - [4]

А если б не треклятые перемены в её жизни — как было бы хорошо!

Роились воспоминания — навсегда ушедшее оживало в сердце, и красочные образы затмевали унылое настоящее.

…Четвёрка почтовых лошадей, мчащих карету в Петербург, туманным видением предстала перед Наташей. Несколько лет назад ехали они с отцом в столицу — благословенное время, беспечное, счастливое, далёкое.

Всё ей было в диковинку. Широкий бульвар с липовой аллеей посередине, по которому они гуляли чуть ли не каждый день, манил своею оживлённостью. Незнакомые лица — увидишь их на секунду и больше не встретишь — совсем не то, что выученные наизусть физиономии дворовых. Наташа смотрела на прохожих, оборачивалась и провожала их глазами; пусть их думают, что хотят о её воспитании — когда-то она ещё увидит эту бурлящую толпу?

…Алый бархат театрального занавеса поднимался, открывая просторную сцену. Музыка, оглушительно-громкая, обволакивала Наташу, унося ту в невиданные дали. Плакали скрипки, ликовали трубы, литавры бились, как сердце в минуту беспокойства. Дидло и Семёнова, Фингал и Федра, балеты, трагедии, водевили между ними — как не удивляться, как не восхищаться — и как позабыть теперь то, что, верно, никогда уж не повторится?

…Мириады янтарных огней, отражаясь в зеркалах, освещали бальную залу. Золотые подсвечники, золотые снурки на доломанах и эполеты, золочёная лепнина на стенах сияли лучами восходящего солнца, а беломраморные колонны устремлялись ввысь, и их капители казались совсем крохотными.

— Почтите меня танцем с вами!

Кавалер кланялся ей, Наташа приседала в глубоком реверансе, и мазурка или котильон начинали кружить их по начищенному паркету. Полонезы Наташа не любила: слишком медленные и чопорные танцы не годятся, когда недели через две придётся покинуть столицу и хочется насладиться кипящей жизнью — не размеренно бегущими водами широкой реки, а бушующими морскими волнами.

Наташа знала, что Нева иногда выходит из берегов, ревёт, мечется, точно живая, — Неман в родных Радунишках ни разу не разливался так сильно. Только тогда лёд сковывал столичную реку, и воды её не лизали гранитных набережных. А как хотелось взглянуть на эдакие перемены! Спокойствие решительно не нравилось Наташе — движение и волнение куда лучше его!

…Когда завершался бал или театральное представление, стояла поздняя ночь. Мотыльки снежных хлопьев поблёскивали в свете масляных фонарей, а затем опускались на воротник отцовской шубы, покрывая его перламутром. Тёмно-синее небо куполом накрывало город, заснувший, но готовый через несколько часов проснуться вновь, чтобы начать новый день — веселее, ярче, счастливее предыдущего.

А теперь?

А теперь мышастое небо давило, — пожалуй, больше пуда весило оно, — опускало облака на макушки деревьев. Вместо галантного кавалера на козлах теснились Захарьич, казачок и кучер. И Наташа не знала, что сулил ей завтрашний день — как не знала, что случится в следующий час.

Случиться могло многое.

— Фельдфебель вчера проезжал, — рассказывала смотрительша на одной из станций, удивлённо поднимая брови, — уж такого наговорил, заснуть страшно! Не токмо французы почту грабят, — крестьяне бунтуют!

Каждую минуту Наташа озиралась по сторонам — не видно ли кого? Положим, ей самой всё одно, но жалко было слуг, которые бы тоже пали от руки разбойников… А может, Лохматые Горы уже разграбили? А может, брата убили? А может?..

Найди она ответы на эти вопросы, легче бы ей не стало. Она была почти уверена в том, что хоть на один из них будет положительным — и что с нею станется?

Но были и вопросы, ответы на которые узнать хотелось.

Зачем в Наташиной жизни был Петербург — да и для чего, в сущности, была вся её прежняя жизнь? Она так разительно отличалась от жизни нынешней, что Наташа, наверно, могла бы поверить, будто всё это прочла в романе.

Не затем ли Фортуна показала Наташе, каково настоящее — или кажущееся таковым Наташе — счастье, чтоб посланное злосчастие оказались совсем непосильными?

Или наоборот — мойра перепутала нить затем, чтоб Наташа оценила то, что казалось ей обыденностью?

Любое из этих предположений, окажись оно правдой, означало бы испытание… Испытание — и очищение. Правда, она не знала, от чего ей надобно очиститься; только всякое очищение ведёт к одному — к концу.

Темнота, что ожидала её там, уже не казалась Наташе такой уж неприятной возможностью. Вечное спокойствие куда лучше непрестанного страха.

— Смотрите, барышня! — обернулся к ней Захарьич. — Вот и Горы!

Наташа выглянула из-под козырька. Бричка, действительно, миновала кованую ограду и въехала в приусадебный парк — стволы берёз колоннами поднимались к небу. Колёса застучали по мощёной аллее.

Проехали беседку возле заросшего пруда. Оранжевые настурции покинули клумбы и пятнами расцвечивали поникшую траву. Вдалеке виднелась кухня — и уже показывался большой дом.

Неведомой тоской защемило сердце; Наташа уезжала отсюда пятилетней девочкой, не знающей хлопот. Почему-то ей казалось, что тогда всегда сияло солнце — зелёные ли широкие листья клёнов освещало оно или переливающиеся сугробы. А больше ничего она и не помнила — только прогулки с нянькой по полям, лесам и парку.