Миръ и мiръ - [2]

— Не может быть! — воскликнула Наташа.

Она прекрасно понимала, что Захарьич прав. Только, может, он всё же ошибся? Может, произошло чудо?

— Всё в руце Божией, — бросил священник.

И почему-то это будничное замечание заставило её разрыдаться.

* * *

Ночью Наташе спалось худо. На сердце было тяжело, и всё не уходил холод — словно глыба льда давила на неё. Наташа лежала в темноте, смотрела в черную бесконечность, и в который раз переживала минувший день. Перед глазами стояло лицо отца — палевое, чуть восковое. Или то была луна, заглядывающая в окно?

«Разве может человек вот так взять — и просто раствориться в небытие? — думала Наташа. — Говорят про иной мир, да кто наверное о нём знает?»

И вдруг ей стало так горько, что слёзы вновь побежали из глаз. Прежней жизни не воротить, а нынешняя… Наташа вздохнула, не докончив мысли. Да и к чему вообще жить, если человека ожидает такой ужасный конец — бездна, о которой не известно решительно ничего?

Сознание путалось: усталость брала своё. Образы перемежались, изменялись, перетекали из одного в другой, пока не стали совсем чудны́ми.

Сначала виделся ей Захарьич, торгующий синей тафтой. Потом он превратился в мальчика-казачка, который служил панихиду по доктору, а потом — в саму Наташу. Большое блюдо — которое странно походило на зеркало — опустилось перед нею, и Наташа увидала грозди сочного винограда. Она ела ягоды, пока снова не превратилась в Захарьича…

Наташа проснулась под утро, когда сероватый свет заполнил комнату. Горячая, мокрая от слёз подушка напоминала о ночных страданиях. Теперь же Наташа была не то что бы спокойна — просто безразлична. Просто лежать, ничего не делать и ни о чём не думать — вот чего ей хотелось.

«Что за сон снился мне? — лениво подумала она. — Какой-то виноград, ещё какие-то глупости…» Возможно, в нём заключалась разгадка, — и Наташа взяла с прикроватного столика книжку Мартына Задеки, старую и зачитанную до дыр.

«Виноград есть — получить руку любимого», — прочла она, найдя наконец нужную страницу.

Ответа она не нашла. Сейчас было не до свадьбы, да и жених остался в Гродненской губернии.

II.

— Nathalie, ma chérie[2]! — говорила Наташе невестка спустя неделю после рокового дня. — Это просто ужасно!

Наташа не отвечала. Она тщилась не думать о смерти отца и вести себя, будто ничего не произошло. Так, верно, будет проще перенести потерю. Только каждый знакомый норовил приехать к ней с визитом — за дюжину дней, что Наташа с отцом провели в Смоленске, знакомств появилось предостаточно, да и многие старые знакомцы тоже приехали сюда, — и сказать какую-нибудь избитую фразу. «Все мы под Богом ходим», «Бог дал — Бог и взял» — все эти слова непрестанно напоминали ей о случившемся.

Тошно было слушать невестку, которая всё не замолкала — как надоедливый надтреснутый колокольчик в ямщицкой повозке.

— Ничто не может быть хуже, вы так не думаете?

— Да-да, конечно, — поспешила согласиться Наташа.

Она смотрела мимо гостьи, на картину, — кажется, изображение Юдифи с головою Олоферна, — и накручивала на палец кончик косы.

— Он не писал к вам?

— Кто?

— Votre frére[3], кто же ещё!

Наташа отнюдь не думала о брате, — по меньшей мере, последнее время. Он служил в Ахтырском полку и, должно быть, участвовал в этой войне. Он и прежде редко отправлял им письма, а когда письмо всё же приходило, в конверте обнаруживали даже не осьмушку — одну шестнадцатую бумаги. Теперь же, когда, говорят, почта задерживается, рассчитывать на какие бы то ни было известия и вовсе не приходилось.

Наташа молча качнула головой.

— Ужасно! — повторила невестка, поправляя перья на розовом берете. — Мне он пишет о таких страстях, что я не знаю, что и думать.

Наташа прижала разом похолодевшие ладони к вискам; лицо, и без того бледное, сделалось ещё белее. Ранен? В плену? Убит? Господи, неужели на этом свете никому не суждено прожить долго?

— Что с ним? — Наташа взглянула в лицо свойственнице, и яркий румянец показался ей чересчур уж ярким.

— С ним? — переспросила невестка и улыбнулась. — Да ничего особенного… Слышали вы о русском Сцеволе?

Наташа вздохнула: Сцевола, будь он трижды героем или страдальцем, совершенно не интересовал её. «Притворяться — сущее мучение!» — подумала она, а вслух — должна же хозяйка поддерживать беседу — сказала:

— Как ни странно, нет.

— Помилуйте! Только о нём и говорят!

И она принялась рассказывать о крестьянине, которого взяли в плен французы, заставили присягнуть Бонапарте, а он — «Подумать только!» — отрубил себе руку топором.

Наташу передёрнуло. Действительно, брат писал о невообразимых страстях — а невестка передавала их точно обыкновенный анекдот. Пожалуй, это было похуже отрубленной руки…

— А знаете вы о князьях Новгородских?

— Что-то знакомое.

Наташа впервые слышала эту фамилию, но надеялась избегнуть рассказа о них. Пятнадцать минут, самое меньшее время, отведённое под визит, подходили к концу; и, надеялась Наташа, если гостье будет нечего рассказать, она уедет восвояси.

— Так вот, у них было четыре сына — и всех убили! Право, жалко, что вы не знакомы с ними: приятное семейство, и партия была бы отличная.