Миръ и мiръ - [15]

Дело было за малым — только переодеться. Но, право, не на улице же этим заниматься: её могут увидеть нагишом, и репутация, и без того достаточно подмоченная, превратится в совершенно скандальную!

Наташа свернула в другой переулок, прошла, озираясь, и остановилась возле поскрипывающих на ветру ворот. Толкнула их — створка поддалась, впуская Наташу в глубину двора. Не заперто, собак нет, — значит, все разъехались, и здесь её не заметят.

Дверь в дом тоже оказалась открыта, и Наташа остановилась в одной из комнат перед засиженным мухами зеркалом.

«Как воровка», — ужаснулась Наташа. Проникнуть в чужой дом, пожалуй, зазорнее, чем расхаживать в костюме Евы-прабабушки.

Тёплое сукно осеннего пальто, мягкий бархат платья, тонкий батист нижних юбок — она сбрасывала дорогие ткани, точно дерево листья. Холод тронул её кожу, и топлёное молоко разлилось в мутном отражении.

Грубая холстина дворниковой одежды покалывала плечи и икры. Рубаха свисала мешком, и даже пояс-верёвочка не делал её удобнее, портки волочились по полу, — нелепый вид и смешил, и расстраивал, и обнадёживал Наташу.

Она всегда расстраивалась, что не обладает точёной фигурой: половину подсвечников в Радунишковской усадьбе держали Афродиты, а вокруг половины часов стояли Венеры, и Наташа невольно сравнивала себя с античными богинями — и пришла к неутешительным выводам. Теперь этот её недостаток сыграет ей на руку, а складки рубашки ещё надёжнее спрячут изгибы тела.

Она не догадалась попросить у мальчика обуви, и на ногах по-прежнему красовались полуботинки с рядками мелких пуговиц. Штанины прикрывали обувь — и никто не станет спрашивать, отчего надеты не лапти.

Наташа вытащила шпильки — коса спустилась вдоль спины. Взялась за ножницы — поржавевшие кольца сдавили пальцы. Тупые лезвия тёрли, рвали, тянули, но почти не резали волосы, и прошло, кажется, не меньше пяти минут, прежде чем короткие волны обрамили её лицо.

Она ещё раз окинула взглядом отражение. Наташа никогда не думала, что у неё такие круглые щёки… Но, впрочем, сейчас не до щёк! Надо добраться до заставы, потом — до леса, потом — найти отряд. Или пан, или пропал — пути назад нет.

XI.

Хотелось спать и согреться. И не думать ни о чём — в особенности о собственных проступках.

Только вчера примкнула она к крестьянскому отряду, — но, Господи, каким тяжёлым показался ей этот день!

Обозы проезжали нечасто; передышек было предостаточно, но, пожалуй, именно часы отдыха казались Наташе самыми сложными.

Когда она впервые побывала в нападении на обоз и поняла… нет, не поняла, а почувствовала, как непреодолимая сила тянет её вперёд, вместе со всеми, вместе с этими озлобленными крестьянами, то она не испытала ровным счётом ничего — ни страха, ни ненависти, ни запальчивости. Крики и стоны, русская ругань и французские приказания звучали издалека, будто не из этого мира.

Она, кажется, даже ударила какого-то француза — перед нападением ей дали рогатину, тяжёлую, толстую, едва помещающуюся в ладони, и Наташа ткнула ею солдата. Зачем? Тогда она не думала об этом, а просто повиновалась наитию, велению свыше — которое, она не сомневалась, управляло и теми, кто плечо к плечу боролись вместе с нею, и теми, кому они противостояли.

Никого не оставили они в живых.

Следующий обоз тоже разгромили — и тоже перебили всех.

Вечерело. День подходил к концу, и крестьяне спешили завершить своё дело прежде, чем спустится тьма. Надо было вырыть яму, сложить в неё тела, сверху накидать веток и дёрна, а мундиры, перевязи, сапоги — словом, всю амуницию сжечь.[13]

— Был у нас в селе поп, — рассказывал Наташе Феофан, парень, приготовлявший костёр, — и, что бы ты думал, он рассказывал?

— Что?

— На Великой неделе сделался с ним грех, — улыбнулся он, — и за него отнялся язык. Веришь?

Наташа повела плечом. Какой-то поп её совершенно не интересовал, а этот балагур успел уже столько всего поведать ей, что она не упомнила и половины его историй.

— Да пьяница он был горький, ну, напился, и лежал!

Она не отвечала: слишком много дум вызывал этот день, и сейчас, когда она никуда не бежала, когда тихо потрескивали поленья в огне, она хотела ответить на все вопросы, которые неотступно преследовали её с утра.

В чём разница между Феофаном и французом, крючки на куртке которого расстёгивала Наташа?

Она кажется очевидной: первый живой, весёлый, а второй — смотрит остекленевшими глазами в небо и ничего не видит. Но это — отличие поверхностное, а если смотреть глубже, то они оба — две капли воды. Оба они — люди, и только одному из них не повезло сильнее, чем другому. Возможно, завтра не повезёт Феофану, возможно — Наташе.

Кто виноват в этом?

Да все, решительно все без исключения. Виноват Бонапарте, которому не сиделось на Корсике. Виновата и сама Наташа — ведь и она приложила к этому руку — пусть и не пролила ни капли крови.

Но если б они отпустили обоз?

Французы бы приехали в какую-нибудь деревню, разорили бы её. Пострадали бы другие, беззащитные, люди.

В общем, найти ответа на главный вопрос — хорошо ли поступает Наташа? — не удавалось. Она уверяла себя, что хорошо, но червь сомнения всё грыз её и не желал отступать.