Миръ и мiръ - [14]

Мужик, что хочет посчитаться, наверно, и не хотел злодействовать — просто по природной своей необразованности не подобрал подходящих слов. Старик в колпаке — не делал решительно ничего полезного, но облекал своё представление в необычайно торжественную форму. Если Наташа так и не найдёт способа помочь, она уподобится старику-пустозвону, — а ведь она честный человек, или, по меньшей мере, хочет считать себя таковым!

Идея — туманная, расплывчатая, неясная, — появилась на горизонте сознания.

Что, если?.. Она постепенно росла, обретала форму, пока Наташа не поняла её — и, поняв, не отбросила. Это — безумство!

Но идея не отступала; вода камень точит, а здесь была не тонкая струйка — настоящие морские волны, раз за разом усиливающиеся и поглощающие Наташу полностью, так, что уж больше ничего не шло ей на ум.

X.

Честный человек и честная девушка — вещи несовместные.

Если оскорбят честного человека, ему полагается вызвать обидчика на дуэль. Если оскорбят честную девушку, она должна найти честного человека — и он будет стреляться с обругавшим.

Если честный человек после пирушки снимет герб с аптеки, у него возникнут неприятности, но его, вероятнее всего, не перестанут называть честным. Если подобное выкинет честная девушка, ей придётся смириться с другим, менее приятным, эпитетом.

Пенелопа, которая ждала Одиссея, прославилась, как честная женщина; Ахилл, скрывавшийся в каком-то царстве, — как человек непорядочный. Оба они, в сущности, делали одно и то же: не осаждали Илион, — но какая же разница в отношении к ним!

Когда Анатоль ловил лягушек, родители лишь по-доброму посмеивались над ним; когда лягушонка поймала Наташа, ей сказали, что это неприлично, позорно, моветон и не комильфо.

Исполни она сейчас задуманное, в лучшем случае её сочтут чудачкой. В худшем — пойдут сплетни да пересуды, на неё будут смотреть косо, и, в конце концов, перестанут пускать в какое бы то ни было общество. А если не исполнит, то пропадёт её уважение к самой себе.

Наташа повертела в руках пистолет. Пожалуй, она уже упала в глазах окружающих… Виданое ли дело — бегать по улицам с оружием! Ещё пара аршинов вниз ничего не решит, и потому она с чистой совестью отправится навстречу неминуемому позору — и чести.

Она примкнёт к крестьянскому отряду.

Наташа не сомневалась, что поступает по совести — но почти не верила, что намерение её осуществится. В самом деле, где найти ей этот отряд? что сказать крестьянам? и что будет она делать там, если совсем ничего не умеет?

Да и примут ли её? У крестьян предрассудков не меньше — верно, даже больше, — чем у людей света. Тут и сословие помешает ей — не всякий землепашец хорошо отнесётся к ней, дворянке.

Поможет только маленький обман… Что-то такое, вроде екатерининских балов — но взаправду.

Вот это было хуже всего; ложь, даже ложь во благо, — это грех, а Наташа с её вечной гордыней и унынием не хочет снова грешить; впрочем, кажется, ничего не поделаешь — и придётся смириться с этим. Смирение должно ослабить её вину!

* * *

Наташа высматривала на пустынных улицах того, кто поможет ей. Раздобыть крестьянское платье самой казалось ей невозможным: она слабо представляла, где они берут его — уж точно не в лавках. Да и если б ими и впрямь торговали, купить одежду Наташа не могла — денег не было, ведь все её сбережения сгинули в пожаре. Но почему бы не выменять её за серебряные украшения?

Наташа плутала по незнакомому городу и совсем было отчаялась. Вот — всё тот же дом старика в колпаке, поодаль — другие молчаливые здания, и ни души. Потемневшее небо, раскалённо-кровавое от заката ли или от пожаров, пепел, носящийся в воздухе, — точь-в-точь Помпеи после посланного Зевесом извержения!

Наконец в узком переулке повстречала она паренька — должно быть, из тех, что обыкновенно исполняют мелкие поручения. Он сидел на покосившемся крылечке и смотрел на придорожную пыль.

— Послушай, мальчик! — окликнула она его.

— Чего изволите? — буркнул он.

— Не достанешь ли мне платья и ножниц? Я не заплачу́, но я дама тебе серёжки, — поспешила прибавить она и потянулась к ушам.

— Какого платья?

— Самого простого, как обычные люди носят. Не знаю, рубаху, штаны, что ещё? — Детали крестьянского туалета оставались для Наташи загадкой, но, надеялась она, мальчонка в них разбирается куда лучше её.

— Сарафан, что ли? — усмехнулся он.

— Да нет же! Мужского платья!

— Достану. А вам на что?

Как стыдно, как неловко! Наташе стало жарко, — пусть вечерний воздух и остыл, — и на лбу, под полями капора, выступили горячие капли. Оправдываться перед дворовым — и при этом понимать, что, с какой-то стороны, поступаешь дурно, — неприятно; вдвойне неприятнее, если от его решения зависит судьба, — громкое слово, как нельзя лучше подходящее Наташе для того, чтоб описать свои чувства.

— Ну… так… — смешалась она. — То есть мне так надо, а уж для чего — не твоя забота!

Мальчик спрыгнул со ступеней и ушёл во двор; вскоре он вернулся и принёс ножницы и свёрток грубой ткани непонятного оттенка — между синим, серым, зелёным и коричневым.

— Это дворника нашего, — пояснил он, когда Наташа отдавала ему серёжки.