Миръ и мiръ - [13]

Ответ прост — и безжалостен: никак. Можно, конечно, дойти до заставы — и дальше по тракту, но кто поручится Наташе в том, что она не выбьется из сил прежде, чем окажется в каком-нибудь другом городе?

«Да здравствует наш великий король! — пел, или лучше сказать, выл кто-то, и Наташины мысли неожиданно прервались. — Наш великий король, четырежды чёрт!»[12]

По улице, прямо по середине мостовой, шёл, шатаясь и размахивая руками, француз. Видно было, что он как следует отпраздновал победу своего императора и теперь искал себе новых развлечений.

— Мадмуазель! — он подошёл к Наташе, и она почувствовала кислый запах вина. — Вы — московская боярыня?

Наташа качнула головой, попыталась отстраниться — и парапет набережной больно врезался в лопатки.

— Ай, ай, ай! Как нехорошо! — не отставал француз. — Какое негостеприимство!

Заплывшие красные глаза — прямо напротив Наташиных — бегали по её лицу, словно мокрая кисть скользила по нему. Одною рукой француз схватил ладонь Наташи, другою — оперся о заграждение.

Всей тяжестью своего горячего, потного тела он прижимал её к гранитному парапету — и не желал отпускать. Наташа снова оказалась на распутье… Снова приходилось ей выбирать — но времени оставалось ещё меньше.

Прыгнуть в воду, как крестьянки из рассказа Владимира Николаевича?

Покрыться несмываемым позором, позволив французу исполнить задуманное?

Сделаться новой Лукрецией?

Как молния пронеслись эти вопросы, но Наташа тут же отринула их. Ни первое, ни второе ей не нравилось; что уж говорить о третьем, заключившем в себе худшие стороны двух предшествующих возможностей! Оставалось одно — бороться, сопротивляться до последнего.

— Вам… Вам нравится наш город? — спросила она, стремясь растянуть время.

Она прекрасно понимала, что в схватке с ним она проиграет — он сильнее и, кроме того, вооружён. Свободной рукой Наташа нашарила его портупею с пистолетом, но хитрые застёжки не поддавались ей: пальцы дрожали и едва повиновались Наташе.

Француз отвечал что-то — длинно, путанно и непонятно; вино развязало ему язык, и похвалы «прекрасной столице и не менее прекрасным женщинам северных варваров» так и лились; впрочем, их сопровождала отборная брань.

— А какою вы находите здешнюю погоду?

Ещё немного — и она достанет пистолет; главное — француз не должен ничего заподозрить, иначе… она даже не хотела думать о том, что тогда будет.

— Смотрите, смотрите! — воскликнула Наташа. Она наконец заполучила оружие, и теперь хотела как-нибудь отвлечь француза, чтоб он отпустил её руку. — Вас, кажется, ищут!

Он отвернулся и впрямь ослабил хватку. Наташа дёрнулась, высвободилась, отбежала на два шага — но время кончилось, и он снова угрожающе приблизился к ней.

— Не подходите! — крикнула она и попятилась. — Не подходите, не то я выстрелю!

Она подняла левую руку, в которой держала пистолет. Положим, стрелять она не умела, французу-то откуда это известно? Да и если в пистолете и вовсе не окажется ни пули, ни пороха, весил он немало, и, если размахнуться и бросить его, как камень, французу будет больно…

Он опешил и остановился; Наташа — побежала, не разбирая дороги, в какой-то переулок.

Только повернув несколько раз, она осмелилась посмотреть назад. Француз не гнался за ней, — а значит, она вышла победителем из этой маленькой, но такой важной для неё схватки.

Наташа тяжело дышала, прижимая ладонь к груди. Верно, после такого испытания она должна бы почувствовать радость, или облегчение, или удовлетворение, — но чувствовала только ещё большее, чем раньше, волнение.

Сколько ещё мест осквернят они своим присутствием? Сколько беззащитных, как она, горожан подвергнется опасности?

И почему только она ничего не способна изменить?.. Ведь как было бы хорошо! Не только изменить, даже помочь ничем она сейчас не может: ни денег дать на ополчение, ни корпии нащипать для лазаретов!

Это-то и тяготило её, пожалуй, больше всего. Осознавать собственную бесполезность, когда над страной, надо всеми людьми нависает смертельная угроза — ничего, казалось Наташе, не может быть плоше.

— А я говорю: в лес надо идти! — уверенные слова прервали Наташины размышления, отвлекли её от печальных дум.

— А я не пойму: зачем, — возражал другой голос.

Наташа вздрогнула и оглянулась: по улице шли два не то дворовых, не то мастеровых и спорили громко и раздражённо.

— Черновых люди давно ушли, выходит, и нам надо, — отвечал первый — плечистый мужик в яркой рубахе.

— Да зачем? — упрямился второй.

Они отдалялись от Наташи, и она бы не расслышала ответа; но разговор крестьян помогал ей не думать ни о чём, и она пошла за ними.

— Чтоб посчитаться, и чтоб тут тебя не убили, дурня! Едет обоз ихний, а ты его хвать — и еды им не будет!

Наташа остановилась: разговор уже не казался столь интересным.

«Чтоб отмстить» и «чтоб посчитаться» — эти причины она считала слишком жестокими… В конце концов, французы — тоже люди, и многие из них оказались здесь не по своей воле, многие — страдают не меньше. С другой же стороны, говорила она себе, закрывать глаза на их злодеяния так же жестоко, только теперь несправедливость направлена в сторону своего же народа, и это хуже стократ.