Минувшее - [37]

«Салим! Так вот где пришлось встретиться!» — пронеслось в голове.

Начался суд. Громко и ясно было зачитано обвинение. Советский работник Азиз Нурджанов, по сообщению группы бедняков дальнего кишлака, является басмаческим курбаши, жестоко расправлявшимся с жителями кишлаков, которые оказывали гостеприимство и помощь красным отрядам. Когда же понял, что басмачеству пришел конец, явился в город под видом обиженного баем батрака, втерся в доверие членов Совета и вскоре занял пост руководителя района. Разорял дехкан налогами, истязал неплательщиков, дискредитировал Советскую власть и обогащался.

— Признаете себя виновным? — задал вопрос седовласый судья.

— Нет! Я не басмач. Кто видел меня среди басмачей? Никто! Пусть кто-либо скажет мне в лицо, что я басмач! Да, я был строг к врагам Советской власти. Моя рана, — он картинно указал на повязку, — дает мне право уничтожать врагов. Я получил ранение за Советскую власть. Кто посмеет назвать меня басмачом?

Вокруг царила тишина. Ни один человек не повернул головы, ни одного голоса не прозвучало обвинением. А Салим стоял, властно глядя на людей, которых так долго угнетал.

Алимов встал весь натянутый, как струна. С гневом посмотрел на красивое лживое лицо и громко заявил:

— Я скажу, что ты басмаческий курбаши Салим! И не рану скрываешь под черной повязкой, а печать дьявола, который отметил тебя от рождения. Да еще прячешь рубец от моей пастушьей палки. Она рассекла лоб сыну дарвазского бека.

Тысячная толпа, как одна грудь, глубоко вздохнула. Послышались крики:

— Правильно! Басмач он, курбаши!

— Верно сказал джигит. Это Салим, сын бека.

— Смерть кровожадному шакалу!

— Смерть палачу!

Чтобы прекратить шум и успокоить толпу, начальник охраны приказал играть сигнал сбора. Звонкие трели рожка успокоили людей. И когда воцарился порядок, суд продолжался. Алимову предложили дать подробные показания.

Голосом, полным гнева, он рассказал о Байсунском ущелье, о муках Семина, о горном кишлаке, сожженном в одну ночь, о его ста четырех замученных жителях.

Закончив, с ненавистью взглянул на злодея. Салим сидел бледный, опустив голову, и что-то шептал.

Из толпы вышла женщина в парандже. Приблизилась к столу судей, заявила, что хочет дать показания.

Получив разрешение, откинула чачван и, взглянув на преступника, грозно спросила:

— Узнаешь ли ты, курбаши Салим, проклятый народом басмач с печатью дьявола, узнаешь ли Садихон, дочь батрачки твоего отца?!

Салим с ужасом отпрянул, закрыв лицо руками.

— Аллах! Мертвые встают… Я сам убил ее.

— Нет, не добил ты меня, Салим-кровожадный. Мучил, терзал, но не добил. Там, где оставил ты сто четыре жертвы, там русский отряд, что разгромил твою банду, подобрал умирающую и спас. Смерть отступила, чтобы я обличила тебя, коварный и кровожадный убийца!

Морским прибоем гневно рокотала народная толпа. Тысячи глаз с ненавистью были обращены на Салима. Он сидел бледный, опустив голову, мелкая дрожь сотрясала его.

Закрывая руками лицо при виде вышедшей из могилы, как он думал, девушки, он сдвинул черную повязку, и все теперь видели мохнатое, двурогое родимое пятно на виске, а над ним розовый шрам, о котором говорил Алимов.

Суд удалился на совещание. Недолго оно продолжалось. И вот открылась дверь.

— Встать! Суд идет!

Все встали. Вытянулся и Салим среди конвойных. Со страхом и тайной надеждой смотрел он в лица судей. Бесстрастный голос зачитал приговор. Прозвучало последнее грозное слово:

— Расстрелять!

Преступник взвизгнул, упал на колени, стал извиваться в руках охраны.

А кругом бушевали ликующие крики.

…Под развесистой шелковицей Садихон рассказывала Алимову, как врачи вырвали ее из когтей смерти, как два года прилежно училась в школе, что женотдел хочет послать ее в Москву.

— Там маленькая Сади забудет Карима, — грустно проговорил Алимов.

— Никогда! Там, в урюковой роще, ты спас мне жизнь. Как забыть тебя, любимый! Все эти годы ждала тебя.

Солнечным лучом радость озарила лицо Карима. Он погладил и сжал тонкую руку девушки.

— Мы будем вместе! Моя радость, мое счастье…

— Всегда вместе, — шепнула Сади, стыдливо опуская длинные ресницы.

ХЛОПОК

Был 1939 год. Осень хмурилась над древним городом завоевателя Тимура.

Мы сидели с заведующим радиовещания в его кабинете и выбирали колхоз для поездки. В дверь постучали, и сейчас же она широко распахнулась. На пороге стояла Рано Узакова. Жизнерадостная интересная женщина лет тридцати, она работала в областной газете, где печатались ее стихи и очерки. Лирическая поэтесса и очеркистка, она печаталась и в женском журнале. В редакции этого журнала мы с ней и познакомились год назад. Остановившись на пороге, она воскликнула:

— Вот удача! Писательницу встретила. А я к вам за советом. Редакция дала задание осветить работу показательного хлопкового колхоза. Отстают некоторые.

Молодой, но грузный и медлительный Курбанов встал и смущенно предложил Рано присесть. Было заметно, что интересная поэтесса произвела на него сильное впечатление. Рано уселась рядом со мной на диване, обняла меня. Я сказала:

— Мы намечаем мою поездку в дальний колхоз.

— Прекрасно! Значит, поедем вместе. Как раз завтра из обкома в Ургут идет машина, нас подбросят. Но куда?