Минута жизни [2-е изд., доп., 1986] - [24]

— Окружай! — закричал Николай.

Но несколько немцев, оставшихся в живых, бросили бронетранспортёры, раненых, почти не отстреливаясь, убегали в нескошенное гороховое поле.

Николая остановил Даиров.

— Назад! — кричал он, выскочив из гаража. — Назад!

Стали быстро уходить из хутора. Темнело. Николай пересчитал своих и не увидел Пронина. Григорий шёл невдалеке, а Юры не было.

— Где Юра?

— Ранили…

Николай побежал к замыкающим — там несли кого-то на палатке, это был пулемётчик Ляхович, а Юру поддерживал здоровый, самый сильный во взводе Никольцев. Пуля попала в руку, но кость, видимо, не была задета, потому что Юра не жаловался на боль.

— Молодцом, Коля, — сказал Пронин. — Здорово получилось. А я вот подкачал, чёрт меня подери. Фотографироваться не придётся.

Линию фронта перешли благополучно. Когда почти поравнялись со своими окопами, немцы послали вдогонку десяток мин. Но мины рвались далеко справа. Николай шёл рядом с Григорием, тот всё вспоминал прошедший бой, рассказывал, как он взял на мушку троих, как…

Вдруг Николай почувствовал резкий толчок в спину. Это было так неожиданно и страшно, что, казалось, шевельнулись волосы под пилоткой.

— Слышь, Гриша, меня…

После донесения Даирова дивизия мощным клином устремилась в «окно» немецкой обороны. Прорыв увенчался успехом — заняли городок Хмельник. Перед наступлением Николая и Юру, как они ни уговаривали, всё же перевели из санбата в Сташувский госпиталь.

Раненых было много, и в старом помещичьем саду разбили две длинные палатки. Здесь были такие же порядки, как и во всех других госпиталях: чтобы раненые не удрали на фронт, у них отбирали обмундирование, оставляли в одном нательном. И в городок не сходишь. Только и оставалось, что залезть на присадистый забор из дикого камня и ловить своих, проезжающих мимо: и тут уж хочешь не хочешь, а выкладывай фронтовые новости.

Сидящими на заборе их и увидела Зося.

— Матка бозка! — всплеснула она руками и заулыбалась.

Она рассказала, как муж её, Янек, искал их, но всё напрасно, и вдруг такая радость. Вечером к госпитальной палатке Зосю и её мужа-фотографа привела сама Берта Григорьевна, главный хирург. Зося разостлала под яблоней вышитую скатёрку, вытащила разную снедь. Николай и Юра сидели, завёрнутые до пояса в одеяла. Им было неловко, но больше оттого, что рядом в непотребном виде шастали их ребята, с любопытством и откровенной завистью поглядывая на Зосю и на богатое угощение.

Ян отдал фотографии. Небольшие, с непривычными зазубринками по краям.

— Понимаете, деньги у нас в госпитальной каптёрке, — объяснил Николай.

— Ах, какие глупости! Мы с Зосей молим бога, чтобы вы скорее разбили немцев. Потом вы будете ехать домой. Вы заедете к нам. Так я говорю, Зося? Мы будем пить-гулять три дня и три ночи. Пройдёт тридцать лет, и ваши внуки будут смотреть на снимки, сделанные в Польше Яном Стжибульским.

— Ты сделаешь их цветными, — сказала Зося.

— Да, да, цветными, — заспешил Ян, благодарно кивнув жене.

— У вас есть дзецко? — спросила Зося Пронина.

— Ну что вы, — съёжился Юра.

— А жив ли ваш приятель? — пытаясь сгладить неловкую паузу, спросил фотограф.

— Жив-здоров, я кажется, вам говорил…

…Зося приходит в сад каждый вечер. Только стемнеет, уходит Юра.

Николай долго ничего не знал. Мало ли, ведь человеку иногда надо побыть одному. Но Юра потом стал исчезать и днём. Он словно избегал людей. Не приезжали ни Ваня, ни Гриша.

Пусто стало вокруг. И от этой пустоты, от смутных догадок Николай снова со щемящей тоской вспомнил Сашка, вспомнил Антоновичи с таким же белоколонным помещичьим домом, как и в этих Сташувах. Тогда же он решился:

«Мамаша!

Пишет вам письмо Николай Иванович Ригачин.

Я служил с Александром Игнатьевичем, с вашим Сашей, под Коломыей, отступал с ним до Умани. В 41-м году мы попали в плен, и там нас морили мором. Но Сашок был сильным. И, спасибо ему, он помог мне бежать из плена. Мы шли к вам. Безоружного его убили полицаи. Я его и похоронил.

Не плачьте, мама.

Не будет у вас единого сыночка, а у меня — родного брата. Долго не мог я решиться написать это письмо. Была у вас надежда, знаю. А теперь не будет.

Простите и бывайте здоровы. Жив останусь — приеду, расскажу подробно про всё…»

Ночь тёплая, душистая. Полог палатки откинут, и влетающий с ветром запах яблок перебивает устоявшийся госпитальный дух.

Радостная была встреча в полку. Ребята окружили друзей, засыпали вопросами. Услыхав крики, из блиндажа выскочил Даиров, затягивая на ходу ремень.

— Молодцы! Богатыри! — прохрипел он простуженно и обнял Николая и Юру. Не успели друзья опомниться, как они уже сидели на койке взводного в блиндаже и отвечали на вопросы, которые сыпались со всех сторон.

Даиров подал им две кружки, наполненные до краёв.

— Ничего, вам можно, — сказал взводный. — А нам — по глотку: могут ночью поднять. За возвращение в родной кишлак!

Николай долго пил непривычно пахнущее, крепкое вязкое вино.

— Рому мы тут бочоночек достали, — разъяснил Никольцев. — Нравится? У меня лично голова назавтра несвежая…

— Слушай, Николай Иванович, — перебил его Даиров. — Для тебя есть новость. Сказать? Ты теперь командир отделения. Приказ есть. Всё как надо…