Минута жизни [2-е изд., доп., 1986] - [12]

И вроде ничего в ней нет особенного — тонкий, немного длинноватый нос, веснушки, чёрные невыгорающие на солнце волосы, узкие холодноватые быстрые глаза. Сама, правда, вёрткая, тонкая. Пальцы на руках длинные, ногти желудочками и все в белых крапинках.

— Счастливая будешь, — сказала ей как-то Федора Алексеевна.

Счастливая, да не совсем. Дивно было многим, когда она прошла по улице с Костиком. Здоровый, румянец во всю щёку, хороший гармонист, Костик работал «кинщиком» и раз в неделю появлялся в Злынке, встречаемый радостным криком детворы.

Летом полотно натягивали в саду и кино смотрели с той и с другой стороны. Людей собиралось — страх сколько.

Так вот, говорят, будто бы видели, как Костик один раз утром выходил из переулка, где тонул в вишнях и липах маленький домик Ульяны. Что случилось меж ними, никому не известно, только стали они ни врагами, ни друзьями — просто с тех пор не замечали друг друга, ежели встречались.

Многое бы ещё говорили бабки на выгоне перед заходом солнца, поджидая череду, долго б ещё судачили женщины, сходясь на молочарне, не скоро перестали б шептаться девки на вечорках — да тут война.

…Растрёпанная, запыхавшаяся, бросила она свой велосипедик у крыльца правления колхоза.

— Перестаньте, женщины. Тихо! — кричал председатель, бухая по столу толстой пустой чернильницей. — Наша первая задача — собрать для Красной Армии урожай. Не жалеть сил. Тут наш фронт будет, товарищи мои! Тут!

Под начало Ульяны были выделены две военные машины. С утра и до утра возили пшеницу на станцию в Капустино. Без устали работала Ульяна.

— А ну, бабоньки, кинем! Раз, два, раз! — кричала она, по-мужски бросая с Федорой мешки на машину.

— Ну и девка, вот это девка, — скалил зубы потный, лысый шофёр, вытирая пилоткой конопатое хитрое лицо.

На помощь её бригаде пришла учительница Зоя, совсем ещё девчушка. Учительница рванула мешок и тут же растянула сухожилие на руке. Теперь ездила в кабине, подписывала квитанции.

…Ульянины воспоминания рассеивает голос Федоры:

— Поклади в скрыню её…

— Что? — вздрогнула Ульяна.

— Грамоту-то спрячь. Увидят — лиха не оберёшься.

Ульяна бережно снимает со стены грамоту в рамке, которую ей второпях вручил какой-то главный военный на станции перед отправкой эшелона с кукурузой.

…Медленно поправлялся Николай, ох, как медленно. Жёлтой высохшей рукой подопрёт голову и смотрит с печки в маленькое оконце, как снег заметает землю. Молчит. Ульяна и так и эдак пыталась спрашивать. Ответит скупым словом и снова молчит. Наконец набрался сил, сам стал слезать. Посидит на лавке за столом, погреется на низенькой скамеечке у лежанки, подойдёт рассматривать фотографии в продолговатой потрескавшейся рамке, скучно станет — незнакомые все. Снова сядет у окна и смотрит, смотрит. Худой, чёрный с лица, в старом наопашь накинутом полушубке.

В полдень Ульяна достаёт из печи большущий чугун с картошкой, ставит на пол, возле него на скамеечку садится Николай, и она накрывает его серым толстым бабкиным рядном, сверху накидывает полушубок.

Николай дышал, раскрыв рот, задыхался, густой пар влезал иголками в тело, раздирал в серёдке. Бежали слёзы. С носа, с бровей, с ушей стекал ручейками пот.

Не раскутывая, Ульяна вела его и снова укладывала на горячее зерно, толстым слоем лежавшее на печке.

Заснёт Николай, Ульяна — к Федоре Алексеевне и подолгу тихонько плачет.

— Уймись, Улька. Это у него от горя, душу сорвал. Покой ему надо, и не вязни ты… Сам заговорит — человек же…

Федора была права. Постепенно таяло что-то в Николае, и уже с интересом слушал он рассказы Ульяны об односельчанах, о далёкой довоенной жизни, и смешное слушал, запомнившееся Ульяне от бабки.

Слушает, а потом вдруг уставится в тёмный иконный угол и ничего уже не слышит.

Вначале её пугал этот замкнутый человек, но женским чутьём она понимала его и ждала, а чего — и сама не знала. Хотелось, чтобы стал замечать, глядеть на неё.

— Вишни зацветут, наша улица будто в снегу станет. Идёшь как пьяная. Ноги несут, сама не знаешь — куда. Гармошка около клуба заливается…

Николай не слышит…

— Люблю, когда липы цветут. Спать лягу в кладовке и никак не засну. Думаю, думаю. На бураки надо чуть свет, ну да ладно. То маму увижу, будто меня маленькую в школу наряжает; то вроде на лошади верхом еду. И ехать боязно, и слезать страшно — упаду… Коля, ну что ты всё молчишь? Словечко молвил бы…

Николай глаза отводит, молчит.

— А ты знаешь, сколько у меня женихов было?

— Что?

Снова горькая обида — не слушает, не видит её.

— Коля, а ты женат? — спрашивает вдруг она, и всё в ней обмирает.

— Нет…

— А вы говорили — к жёнам идёте, помнишь? Товарищ твой говорил…

Николай вздрагивает, вскидывает в упор на неё глаза и умолкает. Надолго ли? Чего ж это он…

За метелями быстро летят дни. И вот она, эта ночь. Сверчок в углу за веником журчит.

— Уля, слышь, Уля… Я люблю тебя… Первый раз в жизни, понимаешь, понимаешь-нет…

И покойно ей лежать на руке Николая. Темно, и ему не видно, как улыбается она, как по щекам текут слёзы.

— Что будет с нами, Коля?

— Не знаю… Надо партизан искать.

Тикают ходики, за стеной замычала корова.

— А далеко ехать до Карелии? Сколько дней, не знаешь?.. Приедем — все так и ахнут: хохлушку Ригачин привёз. Коль, а Коль, ты не спишь? Расскажи ещё про озера…