Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - [56]

И Лавриков, дойдя до первого перекрестка в метельном поле, повернул на север, в сторону Ангары.

Там всегда можно попытаться золото намыть. Санька Берестнёв, бывший геолог, рассказывал: по левому берегу Ангары, во всех ручейках–речках моют песок. Например, на речке Мурожная, говорил он. Где эта Мурожная? Надо найти ее.

Хотя сейчас–то уже поздно — ноябрь, зима берет природу в ледовые с белыми колокольчиками рукавицы. Но почему не попытаться, Миня холода не боится. Вдруг повезет… говорят же, новичкам везет, а уж дуракам…

Как это у Роберта Бёрнса? Татьяна, бывало, цитировала и на английском, и на русском:

Ведь если б не были другие дураками,

То дураками быть пришлось бы нам самим.

Пройдя с полдня по грунтовой дороге, он вновь оказался на шоссе, но не на том, гладком, которое привело его в гости к последователю Рериха с охраной и собаками, а на шоссе старом, с выбоинами, с остатками путевых костров, черными горбами горелых шин. Оно было переметено кое–где снегом, и на снегу остались четкие следы широких протекторов — здесь проходят большие машины… Это не енисейский ли тракт? Хорошо бы немного отдохнуть на колесах. Вдруг подсадят?

Миня брел, оглядываясь, и вот радость — катится грузовик. Поднял руку — Камаз взревел, тормозя, и, едва не слетев на обочину, остановился. За стеклом парень с девкой сидят, хохочут. Чего они смеются? Не над Миней ли? Да нет, просто веселые.

— Тебе куда?

— Туда, — Миня махнул рукой вперед.

— Садись.

— Только у меня денег нету. Могу сказку рассказать.

Парень с девкой переглянулись и снова засмеялись. У девки в руках бутылка пива.

— Ну, давай сказку.

— Жил да был царь–дурак, и сын у него был дурак, и жена была дура. А вот народец вокруг был умный. Да только не знал народец, что он умный, и во всем старался походить на семью дураков…

— Это на первого президента намек?! — Взвизгнув, девчонка от избытка чувств повисла на шее у рыжего дружка–водителя, отчего тот и руль выпустил. Машина вильнула. Что дальше им бормотал Лавриков, он, кажется, сам же и забывал через секунду, на пружинистом сиденье его укачивало и клонило в дрему…

Веселая пара разбудила Миню уже в сумерках:

— Нам налево, а тебе?

Миня хотел было напроситься в гости, да не решился — не дай Бог, окажется в тягость, а то и обидит кто в чужом селе. Он спрыгнул на снег, заскулив от стрельнувшей боли в правой ноге, и поплелся дальше, на север.

Хвойный лес вдали справа казался синей сплошной стеной. Но Лавриков понимал: он редкий, этот лес. Вдоль дороги–то его совсем извели. Если ночевать, то в глубине тайги, конечно. Но вдруг появятся еще грузовики, дальнобойщики? Ослепив фарами, промчался на юг «ланд краузер» с черными стеклами, а вот на север не было попутного транспорта.

Миня похлопал по карманам тулупчика — спички здесь, старый нож–косарь, подаренный ему деревенскими девушками, покоился, обернутый в старую газету, под рукой, в унтах. Если встретится зверь, Миня постоит за себя. А вот если плохой человек… сможет ли Миня защищаться ножом?

«Но почему нет?! — разозлился на себя Лавриков. — Тебя били, пинали, об тебя ноги вытирали…хочешь все таким же остаться?! Недоброе время. И ты будь как они!».

Оскалясь не столько от страха, сколько от напряжение перед неизвестностью, Миня вошел в тайгу и между двумя огромными елями соорудил костерок. А когда огонь разошелся, надвинул на угли рядком два бревешка, найденные неподалеку, — отломанный ветром или временем сухостой — и пламя начало выскакивать между ними, вылизываться, как язык меж губами. Гореть это устройство будет до утра.

Миня сдвинул, соскреб резиновыми подошвами унтов часть углей в сторону и лег на горячую землю. «Небось не загорюсь».

И ему приснился сон, что он сидит в тюрьме среди матерых преступников, и он там, как равный среди равных. У него на ногах цепи и на руках цепи. Только никто не знает, что не он убил молодую женщину, за смерть которой получил восемнадцать (почему–то восемнадцать) лет, и что его зовут вовсе не Михаил Калита. И пусть, пусть! Калита молодой, красивый, сам он своей жене не изменял… пусть живет… А Миня Лавриков будет здесь отмаливать и его, Калиты, грех, и свои грехи…

Сон оказался мучительно долгим, правдоподобным до каждой мелочи тюремного бытия, и вызвал слезы у Мини, но то были слезы радости и покаяния… И только проснувшись, он понял, что ему еще предстоит жить в непредсказуемом мире.

Едва светало, когда он пошел дальше. И вскоре наткнулся на длинный лог, заваленный буреломом. Тракт, вильнув, резко уходил влево, на запад. Нет, Лаврикову надо не туда. Он двинулся вдоль урочища. Наверное, внизу, под снежным покровом, речка, весной она вздувается и тащит весь этот сор, коряги к большой воде.

Но что там? Над ровной белой полосой с зелеными промоинами, в которых блестит вода, как будто крутятся–сверкают подшипники, натянуты полусгнившие бечевки… с кустов там и сям свисают концы рваных сетей, как паучьи гнезда… А вон и избушка, дверь распахнута, на снегу следы то ли волка, то ли дикой собаки.

Миня зашел в избу — в морозном и вонючем сумраке его глазам предстали печь, широкий топчан, столик из двух дощечек возле окна, под потолком жерди от стены до стены — вешала для сушки одежды. На полу старые, изжеванные зверьем ботинки, жестяные бело–синие банки из–под сгущенного молока, дерьмо, то ли собачье, то ли человечье. И ни куска хлеба, ни спичек — миновали те времена, когда человек в тайге заботился о другом человеке. А если кто тут прежде и заботился, то другой все себе забрал…