Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - [52]

И уже когда каблуки южного гостя затихли за дверью, старец Юлиан сплюнул в бороду и тихо спросил:

— А что, Балалайка над тобой живет? — Видно было, что и он, гордый старец, побаивается бывшего вора в законе. — И ты мне тоже, стало быть, не подбросишь… на новую церковь… с пол–лимона?.. — Скривив кремового цвета лицо внутри огромного неопрятного волосья, он жалобно смотрел на Татьяну и сипло дышал.

«Неужели все они всерьез надеются, что я богата, что мы с Миней разыграли его исчезновение?» — мучительно думала Татьяна.

— Уйдите!.. — закричала она. — Я больше не могу!..

— Да что с тобой, дочь моя!.. — пробормотал старик, пятясь. — Марфа, возьми меня под руку! — Но Марфы поблизости не оказалось, и он сам двинулся на выход, подволакивая ноги и стуча палкой. — Мы зайдем в другой раз…

Бедный, нахальный старец, видимо, не очень–то здоров… Всех, всех жалко на свете!

— Мама!.. — позвала дочь из своей комнатки.

— Да, — перелетела туда Татьяна Сергеевна. — Что, моя милая?

Девочка лежала, глядя в мутное окно. На постели, поверх одеяла, были раскрыты толстенные тома «Технической энциклопедии» и «Библии», которые иногда читал отец.

— Мам, а папе дядя Слава нравился? Ну, когда вы учились.

Татьяна Сергеевна удивленно посмотрела на дочь.

— Когда учились?.. да, — осторожно ответила она. — Мы все были интересные тогда.

— Это хорошо, — тихо сказала дочь. И долго молчала. И вдруг: — Мам, а помнишь, папа показывал свои патенты с печатями? Ты мне можешь их показать?

— Конечно! — рассмеялась мать и принесла из спальни, из тумбочки, заветную папку с желтоватыми тесемками. Миня при гостях, будучи немного хмельным, пару раз хвастался, какие у него есть свидетельства об изобретениях, а также фотографии, где он запечатлен с известными учеными страны. — Вот! Смотри!

— Ой, сколько их тут! — Валя перебирала красиво оформленные листы: «Почетная грамота» с профилем Ленина, еще одна, еще три, «Свидетельство об изобретении», «Почетная грамота» без Ленина, «Патент» с печатью и синими напечатанными ниточками, как бы прижатыми этой печатью… А это что? «Награда». — Мам, глянь! Какой–то Саваоф.

Татьяна с улыбкой, которая тут же погасла, приняла в руки картонку, на которой были изображены облака с молниями и сверкали напечатанные цветным принтером слова:

«НАГРАДА.

Награждается гражданин России Михаил Иванович Лавриков красивой и умной женой Лавриковой Татьяной Сергеевной в виде аванса в ожидании больших свершений со стороны упомянутого гражданина М. И. Лаврикова во славу нашей Родины и во имя благоденствия семьи Лавриковых, включающей в себя упомянутую красавицу Лаврикову Т. С. и упомянутого паренька скромной внешности Лаврикова М. И.

Подпись: Саваоф».

— А я ведь эту бумагу и не видела! — простонала Татьяна, читая и перечитывая смешной документ.

— А меня тогда еще и не было?!. — жалобно воскликнула дочь. — Видишь, даже не упомянул!

Надо было бы дочери сказать: «Вернется — впишет!..», но нет уже веры. Мать с силой обняла дочь.

— Давай изо всех сил ждать… — пропищала Валя. — И тогда он вернется! Изо всех сил! Чтобы в ушах шумело! Вот у меня уже шумит! Дождемся, как Пенелопы, да?

За окнами рокотал ветер, гнал кубические километры снега по Сибири…

24

Едва добравшись с больной ногой до своего низенького пристанища, провонявшего дымом и березовыми вениками, Миня упал головой вперед на ветхие тряпки и замер. Когда очнулся — уже в поздних сумерках этой мокрой зимы — его колотил озноб, кожа на всем теле болела. Надо бы растопить печку, да как? Дрова березовые еще оставались в наличии, вот они, семь полешков, даже с берестой, но Миня не помнил, куда дел спички. Их не было ни на подоконнике, возле коротенькой, осевшей, как неловкая балерина, свечки, ни над дверью в щели.

Почему–то вспомнились детские книги про путешествия, про того же Робинзона. И Миня подумал: «Неужто не смогу огонь добыть?!» Но ведь нету и ножа, чтобы выстругать палочку, которую покрутил бы в ладонях, как веретено. А попробуй покрути полено. Разве что гвоздь найти… нету и гвоздя…

Дождавшись в полусне–полубреду утра, с надеждой глянул в небо — мрак. Если бы солнце выскочило, можно было куском бутылки сфокусировать свет на клок сухого мха, выдернутого из пазов бани. Что, что делать? Да и губы пересохли, стали, как кора, голод стиснул желудок. Выполз, набрал снега в ладонь, поел.

Боль в желудке резанула сильнее. Надо идти к людям. Но стыдно, стыдно. Что же поесть? Быть не может, чтобы Миня никакой картофелины в земле на соседних огородах не нашел. Пополз за порог, поволокся по мерзлой почве на руках и на левой здоровой коленке, как раненый пес, стал рыть голыми пальцами и нашел–таки три картофелины, не замеченные при копке картошки хозяевами. Вернулся в баню, изгрыз полторы. Когда–то где–то читал, что сырая картошка вполне съедобна, с ней не бывает цинги, в ней много витаминов, но почему же внутри все сразу зябко задергалось?..

Ложись и лежи. Что будет, то и будет. Переможет организм рану в ноге — будешь жить. Нет — нет. Миня лежал на полу, на широченных досках, и смотрел в мутное окошко. Наверное, вот так и умирают иные люди… не в сражении каком, не с белого коня слетев на землю, а в бане. Погибают на ровном месте.