Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - [41]

Нет, нельзя. Никак нельзя. Это безнравственно. Нет. Миня быстро смотал пожелтелые листы газет, сунул сверток на место, под матрас, подобрал с полу клочья отлетевшей рыжей бумаги, привел постель в порядок — и вышел на крыльцо. Жарко и стыдно стало. Но почему им не стыдно? Ей, старухе, которой он делает деньги?

— Здрасьте, Мишенька! — пискнул кто–то из–за покосившихся ворот.

— Здрасьте… — В деревне Миню уже знают, сразу стало всем известно — дядька он безобидный. Встречая у колодца, молодые вдовицы жалостливо оглядывают его, в коротковатых штанах и чужом рваном свитере, но не решаются заигрывать — уж больно шаток. Миня случайно услышал: его прозвали блаженным. А почему блаженным? Да потому, наверное, что он только улыбается в русую бороденку и ни слова не говорит…

Лавриков недоедал. Иногда среди ночи метался, горевал, что не нашел пуговку в горшке из–под цветов лисицы Люси — и все ему казалось, что и сам он давно похоронен, как та пуговка, в сырой земле… и почти не слышит ничего, что на земле, наверху, делается… Ах, у нее же на другом окне тоже стояли горшки… может, прибиралась и переставила? Может, пуговка на другом окне и лежит? И если бы ее найти, Миня, возможно, сразу бы придумал, как дальше жить?

Чтобы старуха его голодом не заморила, а то и деньжатами бы откупилась за его труды, Миня сорванным шепотом как–то при случае ей рассказал, что, когда был ученым, магнитил воду. И эта магнитная вода помогала снять боли в печенке, головную боли унимала. А почему бы самогон, которым бабка торгует по ночам из окошка, не пропускать через два магнита? Конечно, это не совсем то, что в лаборатории, но можно приладить. Небось достать две стальные подковки нетрудно?

И бабка показала себя молодцом — схватила старый зонт, засеменила по селу, у безработных учителей–супругов Антипиных за литр самогона обменяла один школьный магнит, с красным и синим кончиками. По идее, сработает, если влага будет течь медленно. Но ведь в змеевике она и так течет медленно! И примотал Миня магнит к концу змеевика северным концом поближе, и сельчане в голос сказали, что новая водка бабки Веры услаждает тело, как никакая другая…

Прославился, прославился Миня в деревне. Бабка в знак особой благодарности подарила ему сто рублей. И Миня купил себе простое, дешевенькое, но красное кашне и выходил к сельчанам теперь, роскошно обмотав горло. С ним отныне здоровались на улице даже вполне серьезные на вид девушки.

Но тихая и сытая жизнь Мини кончилась тем, что в деревню прикатили на «уазике» два милиционера из райцентра, ясно, по наводке соперниц бабы Веры, зашли, подмигнули Лаврикову, забрали бабкин змеевик с магнитом, семь бутылок готовой продукции и Миню с собой прихватили.

— Это ты, Тихонов? — видно, прослышали по него. — Что же ты противозаконным делом занялся? Вот посадим лет на пять! А? Отвечать!

— Простите, — просипел Миня, в котором никто бы из старых знакомых не узнал одного из лучших выпускников политехнического института Михаила Ивановича Лаврикова. Глаза его синие, казалось, выцвели, пухлые губы оделись в броню коросты, два пальца на правой руке были без ногтей, левый мизинец опух — Миня порезал руки, когда торопливо собирал осколки бабкиной банки…

Когда отъехали от деревни, один милиционер сказал другому:

— Давай отпустим.

— Давай отпустим, — согласился другой.

— Заберите, — заволновался Миня. — Мне некуда идти.

Первый милиционер заглянул ему в лицо:

— Не в твоем возрасте, батя, в тюрьму идти. И выебут, и говно заставят есть… Ты, батя, домой катись… Слушай–ка, — обратился он к нему на прощание. — А если пить твою магнитную, часы не намагнитятся?

— Нет. Заберите меня, — попросил еще раз Миня. Он вдруг вспомнил про Ивана Калиту, и ему показалось — нет во всей России сегодня человека более родного, чем тот Иван Калита. Может быть, он снова в ИВС, может быть, его еще не отправили в тюрьму… и они увидят друг друга, обнимутся…

— Заберите! — попросил Лавриков, складывая ладони для пущей убедительности. Но милиционеры, оставив его в чистом поле, ускакали на своем «козлике».

И Миня заплакал. Какие все–таки хорошие люди. Пощадили его. Хотя, конечно, противозаконным делом заниматься нельзя. Это простуда, болезнь сделала Миню уступчивым…

Однако Лавриков же сам, с первого дня побега, хотел изменить судьбу, дойти до дна, коли уж ему не повезло… Не возвращаться же домой, нельзя…

Боже, что это?! Что там вдали???.. На его мятом, небритом лице расцвели глаза… вдали дышал и развеивал звон над рыжими и сизыми лесами невидимый колокол… в каком же это селе? Миня топтался среди бурьяна, среди подавленной машинами и тракторами конопли… Где это, справа, слева? Вспомнилась песня, слышанная в детстве от отца, когда тот выпивал на праздник и тихо, немного смешно, в нос гудел «Вечерний звон»… и утирал глаза… Он мечтал под старость вернуться в Смоленск, город, где родился и откуда с приходом немцев его, трехмесячного, эвакуировали в Сибирь. Но даже съездить не получилось. А в последние годы — тем более, уже здоровье было не то, да и транспорт дорог…

— Вечерный звон-н… вечерний звон-н…

Как много дум-м наводит он-н…