Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - [23]

И рослый парень в пятнистой форме десантника, на груди сияет, как море, тельняшка, ткнул резиновой дубинкой Лаврикова — и тот понял, пошел.

— Ножа нет? Ремень снимай!.. — Проведя Миню по коридору, потом вниз и снова по коридору, охранник затолкнул задержанного за огромную железную дверь с засовом и защелкнул за ним замок.

Миня огляделся в сумерках — перед ним в узком бетонном боксе торчали, как во времена армейской службы, восемь двухэтажных коек, на коих расположились полуодетые мужики.

— Здрасьте, — тихо сказал Лавриков.

— Твоя шконка у пар–ряши, — рыкнул один из валявшихся на нижней койке слева. А параша, вернее, унитаз, торчал как огромный сломанный желтый зуб справа от двери. И верно, тут обе койки — и верхняя, и нижняя — были свободны.

— Чего ты дядьку гнобишь? — удивился другой голос. — Мест как гробов на кладбище. Иди сюда.

Благодарно кивнув, Миня сунулся боком мимо шконок поближе к говорившему. Его несильно пнули в спину пяткой, правда, босой пяткой. Миня пожал протянутую горячую руку, скинул ботинки и, сопя, полез наверх. Забрался и залег.

— Тебя за что? — спросил приютивший.

— Так, — нехотя отвечал Миня. — Надоел женщинам.

— Сдали, суки? — обрадовался сосед снизу. И вскинул вверх шарящую руку, и Миня хотел ее вновь пожать, но, оказывается, сосед, вертя пальцами, объяснял свое положение. — А мне хана. Убил поленом.

— Поленом?

— Ну. Застукал с хахалем… сидят у печки, бля, вино сосут… Сосновым шарахнул — волосы прилипли, еле отодрал… кровь… Посадят меня. Тебя как? Я Иван Иванович.

— А я Михаил Иванович.

Наступило молчание. На соседней верхней койке лежал, не моргая глядя в потолок, молодой человек с бело–серым, как бетон, лицом. А может, тут такое освещение — всего одна же лампочка горит над дверью, никакого окна нет в помине.

— А тебя за что? — спросил добросердечный Миня.

— Не тыкайте, я с вами на брудершафт не пил, — процедил сосед.

— Извините…

— Он еще выдрючивается?! Сутенер грёбаный!.. — вскинулся, завозился внизу тезка. — Девок заставлял с кавказскими спать, а деньги отбирал, так рассказывают.

Белолицый не ответил. А толстяк в майке и трико, расположившийся внизу, супротив (кажется, как раз тот, что предлагал Мине выбрать шконку возле унитаза), замычал–заурчал песню:

— Постой, пар–рявоз, не стучите, каллёса… кандухтыр, нажми тырмоза… я к маменьке р-рёдной с последним, брат, приветом надумал показаться на глаза…

— Зачем вы слова калечите? — отозвался внизу, ближе к двери, старый худой человек, который лежал, свернувшись калачиком, только седая башка светилась. — Если уж вы желаете по воровской фене все поломать, так пойте «надумал показаться на шнифты», а если уж по–человечески хотите, то…

— Я тебя, учитель, трогаю? И ты в мою душу не лезь, — зарычал в майке. — Как могу, так пою.

— Весь русский язык испоганили… — простонал старик.

— Молчи, фуфло! — заорал на всю камеру толстяк. И заколотил ногами, затряс соседние койки, чтобы, видимо, пронять старого человека.

Лязгнул замок, открылась дверь, на пороге возник охранник в пятнистой форме.

— Кого вши донимают? Радуйтесь, что с водой перебои. Будете базлать… — и он потряс резиновой дубинкой. — Понятно?

Согласное молчание было ему ответом. Дверь снова захлопнулась, прогремел засов, щелкнул замок. И в камере долго ни о чем не говорили.

— Истинно сказано… — наконец отозвался старый учитель. — От тюрьмы и от сумы… — И зашмыгал носом, заплакал.

«Как его–то угораздило сюда попасть?» — подумал недоуменно Лавриков.

Сосед снизу, Михаил, видимо, решил просветить тезку, снова вскинул шарящую руку, вертя ее и так и этак.

— Иван Егорович разбил в сердцах витрину магазина, где повешены ну все эти бабы резиновые, гандоны. Его, конечно, отпустят, но штраф впаяют. Все по закону. А этот, бегемот, упился на свадьбе, дом поджег. Потушить потушили, а свадьбу испортил. Из ревности, говорит.

— Она со мной дружила! — рявкнул в майке. — Мы со школы! А этот, вишь ли ты, бизнесмен сраный…

Снова загремела дверь, появился милиционер с резиновой палкой.

— Иван Егорович… вас.

— Спасибо, Леня… — засуетился старик, садясь и никак не попадая дрожащими ногами в ботинки. — Насовсем… или опять пришел этот, чтобы я извинился?

— Не знаю, — тихо отвечал охранник. — Но если что, мы тут соберем… расплатитесь. Не дело вам в «Иваси» время проводить.

Старик кивком простился с камерой и вместе с милиционером ушел. Миня хотел спросить соседей, что такое «Иваси», но сам догадался — видимо, ИВС, изолятор временного содержания.

К вечеру дали кашу с чаем, а ночью тезка, постучав кулаком в верхнюю шконку, шепотом обратился к Лаврикову:

— Слышь, Иваныч, мы с тобой как братья, оба Иванычи, у меня просьба… один хрен — терять нечего, сидеть не пересидеть, да вот думаю — она–то в чем виновата, Машка моя? Ну, баба, ну, дура… я его должен был убить. А у него репа крепкая — хоть и стукнул, утанцевал, хряк! Слышь, тебя, верно, завтра выпустят, ты же не по уголовному, а так… давай, вместо тебя выйду, найду этого Константина, решу с ним и вернусь, на себя все приму — мол, ты ни при чем, а я виноват, чтобы уж заодно отсидеть… Как твоя фамилия?

— Тихонов, — отвечал Лавриков.