Минус двадцать для счастья - [37]

Все.

Теперь уже действительно — все!

Он не был в рясе, с его шеи не свисала вязка крестов, но бородка, смиренный взгляд, сдержанная поза, опущенные вдоль тела руки, букет тюльпанов, какой-то растянутый свитер и обычные джинсы вместо дизайнерской одежды… Все это, как пазлы-подсказки, добавилось к моим подозрениям…

Я не могла даже пошевелиться. Стояла, смотрела на него и стирала набежавшие слезы. Какая-то девушка, проходя мимо, спросила, все ли в порядке.

— Нет, — ответила я, качнув головой.

Она дала мне набор бумажных салфеток и поспешила дальше, в свой солнечный мир, где ее ктo-то ждал.

Я вытерла слезы, а потом поняла, что бесполезно их вытирать: слишком много, и я не хочу… не хочу видеть то, что я вижу… не хочу отпускать…

— Лерка… — услышала голос Виталика рядом с собой, ощутила неловкие, нерешительные объятия и, прислонившись к нему, разрыдалась.

Он гладил меня как маленькую по голове, успокаивал, говорил, что вот, он же вернулся. И я кивала, сквозь слезы, минуя понимание, что он не вернулся — наоборот: он ушел от меня еще дальше.

— Прости… — шептала ему чуть слышно и повторила раз сто: — Прости…

Α он молчал. Наверное, понимал, за что просила прощения. Моя вина, во многом моя вина… Что отпустила его. Бездействовала. Не искала. И что жалела, но уже не любила…

— Лерка, — его голос дрогнул, но он все же сказал: — Не уходи, я… Не уходи от меня.

И я не ушла.

Наверное, зря. Наверное, это было жестоко. По отношению к нему и к себе. Потому что все, что происходило потом, напоминало агонию умирающего.

Мы виделись, мы пытались общаться, но чаще вместо нас говорило молчание. И взгляды, рвущие душу. И дыхание — такое же рваное, жадное.

Три месяца в монастыре, возможно, и приблизили Виталика к Богу, но протянули между нами незримую бесконечность.

И он, и я — мы оба пытались ее перейти, но безуспешно. И не влюбленные… И не друзья… Два человека, которым было больно даже видеть друг друга. И которые боялись задать элементарный вопрос, например: «как прошел день?» Потому что это был день друг без друга.

Виталик часто приглашал к себе в квартиру, уверял, что там никого не будет, кроме него и меня. Я верила, что он говорит правду, но не могла себя пересилить. Он и я. Одни в огромной квартире. Нет. Уже нет…

Он видел, знал, что я отдаляюсь, попытался приблизить к себе хотя бы поцелуями, но не смог.

— Лерка… — вздoхнул он и обратил взгляд на небо.

О чем-то думал? Или с кем-то советовался? Не знаю. Но целовать больше не пробовал.

Каждая наша встреча давалась все тяжелее. Виталик не пытался говорить со мной о возвышенном, на заднем сиденье его авто не было божественных книг, если он и стал частым посетителем церкви, то мне не рассказывал. Он сбрил бородку и избавился от странной одежды, в которой утопали раскладки на секoнд-хэнде, внешне он выглядел, как и прежде. Но… Я так скучала по веселым искоркам в потухших карих глазах… И видела, как он скучает по мне. Несмотря на тo, что я рядом.

Не знаю, сколько бы ещё мы друг друга мучили, но как-то Виталик назначил встречу и не пришел на нее. А когда, прождав двадцать минут, я позвонила, он сказал, что получил знак свыше и нам лучше больше не видеться.

— Что? — опешила я.

— Крест, — обронил он и нехотя пояснил: — Я потерял крест, который мне дали в монастыре.

— И что? — я все еще не могла понять, почему в голoсе Виталика отчетливо слышится возмущение.

— Я потерял его, когда собирался к тебе. Это знак, — с холодком заявил он, а потом, через долгую паузу, сказал прежним голосом: — Прости, Валерия.

И я поняла, что все.

На этом все.

Не потому, что он говорил таким обвинительным тоном. А потому, что он никогда не называл меня так. Назвав меня полным именем, он словно отгородился.

Было больно. Больно так, что ңесколько дней я не могла говорить.

Но зря я думала, что переболею и все пройдет и что этот разрыв окончательный, а наша последняя встреча с Виталиком уже состоялась.

Вскоре мы снова увиделись. Так глупо и непонятно… До сих пор понятия не имею, кто это сделал…

Но однажды в нашу квартиру почти ворвался Виталик — взгляд бешеный, челюсти сжаты. Он оттеснил меня в коридоре, молча прошелся по всей квартире, изрядно напугав маму, а потом вышел в коридор, поднял глаза вверх, осмотрел двери и присел. Достал нож из кармана, хмыкнул, заметив ужас в моих глазах, отковырнул часть косяка двери и… вытащил маленький серебряный крестик.

— На нем царапина, — перевернув на другую сторону находку, сообщил он. Поднялся, щелкнул ножом, пряча его в кармане. Сделал шаг ко мне, нависая, давя почти ощутимым негодованием. Скривил губы в презрительной усмешке. — Зря. Это как с четками — помнишь, я объяснял? Не знаю, что ты получишь, но откат будет сильным. Не надо было тебе этого делать. Я и без того сходил по тебе с ума. Ты для меня… Не надо было тебе меня привораживать.

У меня не было слов. Это было какое-то сумасшествие. Крест Виталика в нашей двери. Его приход. Странные и быстрые поиски, словно он знал, где искать. Εго нелепое предсказание.

— Прощай, — что-то смутно знакомое мелькнуло в его взгляде, но, прежде чем я смогла догадаться, он склонился и прикоснулся к моим губам в поцелуе. Отстранился быстро, словно обжегся, и, погладив по щеке, с сожалением прoшептал: — Прощай, Лерка.