Минотавр - [2]
Сомнения в истинности идеологии «Кнааним» начали посещать Таммуза в Париже, куда он прибыл в 1950 году с женой и старшим сыном изучать искусствоведение в Сорбонне. Каждое утро он выходил из квартиры своей тетушки, где они жили, и проходил мимо почтового ящика, где было нацарапано «жид пархатый». Он написал тогда Ратошу: «Мне кажется, я тоже имею отношение к этим прокаженным…» Ратош негодовал, клеймил его предателем и трусом, но в конце концов простил. Их дружба не ослабла до самой смерти Ратоша (1981).
По возвращении в 1951 году он стал редактором молодежной газеты «Ха-арец шелану» [«Наша земля»] и преподал первые уроки писательского мастерства публиковавшимся там начинающим израильским писателям, таким как Ицхак Бен-Нер, Йорам Броновский, Дан Цалка, Иехошуа Кназ и Яаков Шабтай. С 1967 года Таммуз стал редактором еженедельного литературного приложения к «Ха-арец», и его связь со многими талантливыми израильскими авторами окрепла и перешла в дружбу. Работавшая с ним вместе в «Ха-арец» писательница Рут Альмог говорит, что Таммуз сам себя считал outsider’ом, писателем в изгнании. Отойдя от идеологии «Кнааним», он признал, что для всех областей еврейской культуры иудейская традиция является необходимой составляющей, но в Израиле все это его душит, и лишь за границей его творческая потенция реализуется свободно. В Израиле его городом был Иерусалим. Он, писавший и говоривший на иврите, любил повторять: «Язык человека — его отечество».
В 1971 — 1975 годах Таммуз занимал пост культур-атташе в Израильском посольстве в Лондоне, а потом еще несколько лет прожил в Англии, в том числе в Оксфорде, на положении писателя — гостя университета, и плодотворно занимался литературным творчеством. Тогда ряд его произведений был переведен на английский язык, и в 1983 и 1984 годах роман «Минотавр» получил престижные американские литературные премии.
В молодости Биньямин Таммуз профессионально занимался скульптурой: дома у него стоит выполненная им «Астарта», а «Ган ха-ацмаут» [«Сад независимости»] в Тель-Авиве украшает сделанная им скульптура в память о летчиках, защитниках города от воздушных налетов во Второй мировой войне. Позднее он предпочел писательство, но ему принадлежит текст ряда альбомов по израильской скульптуре, а также книги по истории израильского искусства со времен Академии художеств «Бецалель» и до 1960-х годов. Более позднее израильское искусство, за немногими исключениями, осталось ему чуждым.
Он писал стихи, рассказы и романы, увлекался и заблуждался, не был глубокомысленным, зато был наблюдательным и ловко писал на иврите. Он умер в 1989 году в Тель-Авиве.
Мировоззрение Биньямина Таммуза формировалось под влиянием событий, свидетелем которых ему довелось быть. Об этом он напрямую говорит в «самом дерзком», по мнению критики, своем романе «Яаков», и для лучшего знакомства с писателем нелишне привести оттуда несколько выдержек. Главного героя, Яакова, чья биография во многом сходна с авторской, в 1970 году в романе интервьюирует французский журналист:
«Этьен Сонье: Каково ваше личное отношение к англичанам и к арабам?
Яаков: Когда я был ребенком, я играл с арабскими детьми на улице, где жил, говорил на их языке и вместе с ними бросал камни в английского полицейского, который забредал сюда в поисках борделя. Арабы были нашими кузенами, как сказано в Библии. Они были „почти что евреями“, как говорила моя мама, тогда как англичане были чужаками во всем. Кожа у них светлая, а солнце превращало ее в красную и пылающую. Они ухаживали за еврейскими девушками, и это вызывало нашу ярость. И мы и арабы назывались „нэйтивс“, и вместе мы ненавидели англичан. Таково было положение дел до 1929 года — для старших среди нас и до 1936 года — для более молодых. В эти годы на Земле Израиля начались волнения. Эти годы сформировали во мне совершенно новое сознание. С балкона нашего дома я собственными глазами видел, как арабский продавец воды и лимонада, который годами приходил в наш квартал и зарабатывал на том, что мы были его покупателями, колол своим ножичком — тем самым ножичком, которым годами разрезал лимоны, — старого балаголу с нашей улицы, колол и колол, в лицо, в спину, в грудь, и на лице этого араба было безумное выражение восторга. С тех пор я вижу в арабе — помимо воли, противясь этому и стыдясь своего видения, — дикое и опасное дитя пустыни, на которого ни при каких обстоятельствах нельзя положиться. С тех пор прошло очень много лет. За эти годы я собственными глазами видел, как наши, мои товарищи по оружию, делали с арабами такое, что нисколько не лучше убийства старого балаголы. Я видел также, как прославленные европейцы, обладатели изысканной тысячелетней культуры, музыки и литературы, творили ужасы, во много раз превосходившие то, что делали с нами арабы в 1929 и 1936 годах. И все-таки — мне стыдно в этом признаваться — мне трудно забыть увиденное со своего балкона в годы детства…
Этьен Сонье: Последний вопрос. В течение почти двух тысячелетий евреи жили и продолжают жить внутри христианского по преимуществу мира. Какой представляется эта история в глазах нового израильтянина, который не познал ее на собственном опыте? Каково его отношение к этому христианскому миру вообще? Каково ваше отношение?
