Минос, царь Крита - [67]

…Вот уж не думал, что давние дела так встревожат меня. Но таково бремя победы. Каждый раз открываются старые раны. Я допил вино, налил новый кубок и продолжил ворошить воспоминания. Какие ни есть — все мои. Может быть, это куда главнее, чем написанные мною законы, выигранные войны и построенные дворцы. Это — моя жизнь. Я ободрался об неё в кровь, но у меня нет ничего дороже этих воспоминаний!

Добродушный Асклепий оказался не менее жесток, чем капризный Дивуносойо. Пасифая в священной роще изодрала мне тело. Эти двое — душу. Один — неожиданно бросив меня. Второй…

…В тот день у меня после разговора с Пасифаей разболелась голова. Асклепий взялся помочь. Уложив меня на набитую травами подушку, сел рядом и принялся нежно поглаживать мои виски. Он всегда безошибочно находил место, где гнездилась боль, осторожно выманивал её из укрытия и убивал. Так было и сейчас. Кажется, я задремал, но вдруг неприятное ощущение пробудило меня. Так бывает, когда видишь, что кто-то чужой роется в твоих ларцах с драгоценностями. Открыл глаза. Асклепий все еще сидел, поглаживая мои виски. Пальцы у него были ледяные, а лицо — постаревшее, немногим более живое, чем после воскрешения Главка.

— Асклепий?

Он вздрогнул и заставил себя улыбнуться. Но вид у него был, как у застигнутого на месте преступления воришки.

— Что ты делаешь? — обозлился я.

Он вскинул на меня глаза и сказал, извиняясь:

— Ты вправе сердиться, царь. Я пытался познать твою душу.

Мне стало стыдно за свой гнев:

— Прости меня, я совершенно не владею собой.

Краска медленно возвращалась к его щекам. Но глаза все еще были тусклые, больные.

— Видно страшно в моей душе, как в Аиде?

— В Аиде — не так уж и плохо, царь. Тем, кто не боится смерти. По крайней мере, тебя он не испугает.

— Ты часто бываешь там? — уточнил я.

— Нет. Но доводилось. Мне каждое путешествие дорого стоит. Ползу, как слепой щенок. Значительно проще, если есть помощник… Я хочу сказать, что без тебя я не оживил бы Главка, царь. Это ты провел меня дорогой смерти.

Вот как? Он действительно познал мою душу. Я почувствовал, что сейчас заплачу. Опустил голову, с отчаянием прошептал:

— И теперь ты попытаешься сам пройти по этому пути? Выведать при помощи своих тайных уловок у меня дорогу — и пойти… один?

— Да, анакт, — виновато прошептал он.

Я не выдержал:

— Что ты творишь?! Зачем ты споришь с судьбой? Она тебе и так дала всего по полной мере! Ты весь — порождение солнечного света, радости, жизни. Тебе легко быть собой. А каково мне? Думаешь, я не знаю, кто я такой?!

— Ты знаешь, что порожден силами смерти? Откуда? Сам догадался? — поинтересовался Асклепий, подавшись вперед.

— Нет, Дедал сказал.

Асклепий брезгливо сморщился. Дедала он невзлюбил сразу, как только первый раз увидел. Я знаю это точно, хотя сам врачеватель изо всех сил скрывал свои чувства.

Дедал. (Шестой год третьего девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса)

— У всякой вещи есть суть, — размеренно и вдумчиво, словно взвешивая каждое слово, говорил мне Дедал. — Надо только уметь её увидеть. Вот — простой комок глины. Какая у него суть?

Я посмотрел на молодого мастера. Он сидел перед гончарным кругом, улыбался, стараясь придать своему заросшему до глаз бородой лицу выражение приветливое и добродушное, отчего оно становилось лишь еще более зловещим и ехидным. Ему явно хотелось понравиться мне. Зачем? Я ведь уже приютил его, покривив душой перед справедливостью. Рукодельный карлик (ростом не выше моего, но ко всему еще и сутулый, почти горбатый), позавидовал мастерству своего ученика и племянника Пердикса, сына Поликасты, и убил его. Надо было отдать эту тварь афинскому царю Кекропу для суда. Но он задал мне всего один вопрос, и, восхитившись его пронзительным умом и искусством, которое было невероятным для молодости умельца, я сохранил ему жизнь и укрыл на острове.

Понимая, сколь шатко его положение, афинянин постарался расположить к себе всех. И небезуспешно. К каждому нашел он свой ключик. Куклы, приводимые в движение тайными механизмами, площадка с искусными узорами для танцев. Меня он приручал мудрыми беседами, раскрывая тайны мироздания. Его познания были огромны, а мыслил он, как старик. Рядом с ним я, годящийся ему по возрасту в деды, чувствовал себя зеленым юнцом. Для него во всем Космосе не было ничего таинственного, а в Хаосе — величественного. Одно становилось готовым изделием, второе — материалом, подлежащим обработке. Подозреваю, что среди поведанного им имелись и знания, тщательно хранимые жрецами, и возможность прикоснуться к сокровенному заставляла меня дорожить мастером и искать встреч и бесед с ним.

Начинал разговор он всегда с пустяка. Вот и сейчас — протягивал мне комок глины, а в его глазках уже поблескивал лукавый огонек.

— Какую суть придашь — та и будет, — ответил я.

— А какую, царь?

Я взял комок в руки. Он был холодный и попахивал тленом. Держать его было отвратительно, как кусок падали. Всё же, поддавшись желанию узнать, что скажет мастер, я принялся мять её в пальцах. Дедал ждал. Я неумело слепил человечка, усадил его на землю и, подумав, укрепил его руки на коленях, чтобы они подпирали норовящую завалиться голову.