Минос, царь Крита - [65]

На Полиэйдосе было платье почти до пят и небрида[44] из оленьей шкуры. Длинные льняные волосы, подхваченные тонким ремешком, спадали почти до пояса; бритое по критской моде лицо выглядело, пожалуй, зловеще: очень большие серые глаза под тяжелыми верхними веками, суровые складки от крыльев носа, насупленные брови, большой рот с плотно сомкнутыми губами.

— Отведи меня туда, где нет людей, и останься со мной, — приказал (именно приказал) он.

Я снизу вверх (Полиэйдос был очень высок) посмотрел на него и, как завороженный, махнул рукой, повелевая всем удалиться. Пригласил его в свою спальню. Он скинул небриду, по-хозяйски швырнул её на царское ложе, и, велев мне сидеть и не мешать ему, опустился на пол. Завел странные напевы — тоскливые и пронзительные, временами напоминающие то поскуливание собаки, то щебет ласточки, то уханье совы. Взывал он, тем не менее, к Аполлону, что было весьма странно для жреца Диониса.

Прошло немало времени, прежде чем он принялся чертить на полу узор. Следя за его тонким, длинным пальцем, я узнал знакомую мне по снам и видениям закрученную влево спираль. Полиэйдос вел её неуверенно, будто нащупывая дорогу в трясине. Но, завершив, вскочил и решительно вышел из комнаты. Я покорно последовал за ним. Жрец двигался по дворцу так, будто всю жизнь ходил по этим запутанным переходам. Он напоминал собаку, идущую по следу.

Когда мы спускались в погреб, навстречу нам вылетела большая сова — вестница смерти. Жрец решительно прошел к пифосам с медом. Дальше я сам догадался, где искать пропавшего сына. Над одним из сосудов жужжали пчелы. Полиэйдос, встав на колени, запустил обе руки в горло пифоса, вытащил оттуда Главка и положил на пол. У меня подкосились ноги, я тупо глядел на маленькое, уже окоченевшее тельце. И ничего не мог ни сказать, ни сделать. Я даже не сразу почувствовал, что Полиэйдос взял мои руки и осторожно разминал их в своих перемазанных медом ладонях. А потом я услышал его голос.

— Я не АСКЛЕПИЙ, царь, и не умею оживлять мертвых. Боги запрещают даже Асклепию совершать такое под страхом смерти. Но я не УМЕЮ ОЖИВЛЯТЬ ПОКОЙНИКОВ!

Со стороны смотреть — человек униженно оправдывается. Причем в том, в чем его никто не обвинял. Я понял, зачем он это делает, и удивленно вгляделся в некрасивое лицо жреца. О, боги Олимпийские! Конечно же, это Асклепий, сын Аполлона! Горе совсем лишило меня разума, если чужого имени и сбритой бороды хватило для того, чтобы скрыть от меня правду!

И я подыграл ему. Боги запрещают Асклепию оживлять покойников? Но если на весы будет положена его, ПОЛИЭЙДОСА, жизнь?

Я вырвал руки из его липких от меда ладоней, стал звать стражу и, когда на мой голос сбежалось полдворца, велел:

— Заточить жреца Полиэйдоса в гробницу, где похоронена моя богоравная мать, вместе с телом моего сына! Немедля! И не выпускать, пока он не оживит ребенка!

Пасифая попыталась успокоить меня, убедить собравшихся, что горе помрачило мой рассудок. Но я уже приучил своих воинов слушаться только моих приказов. И они подчинились. Полиэйдоса увели. Я хорошо помню, как спокойно шел он, прижимая к груди тело Главка, и за ним оставался след из капель меда. Пасифая обняла меня за плечи и, нежно уговаривая, подтолкнула к выходу. Кажется, это был единственный раз, когда я пробыл в её спальне до рассвета. Искреннее участие жены пробудило во мне такое желание, что попытки Пасифаи напомнить о трауре не возымели никакого действия. Я твердил, что Главк жив, и настаивал на своем, пока Пасифая не уступила моим домогательствам. Может, потому у Андрогея такой необычный для нашей семьи нрав, что он был зачат в этом безумном порыве?

А наутро перепуганные стражники привели ко мне воскресшего Главка — как обычно непоседливого и румяного, и Полиэйдоса. Вот уж кто выглядел настоящим покойником. Он вяло говорил что-то про траву, которую принесла змея, чтобы оживить убитую подругу. А к вымазанной засохшим медом тунике пристал совершенно черный песок. Я ни минуты не сомневался, что Асклепий ходил в Аид.

На следующий день я с пышной свитой прибыл в его дом: привез вознаграждение. Жил врачеватель недалеко от Кносса.

Работник, возившийся в огороде, заметив мой паланкин и процессию разряженных придворных с громадным Итти-Нергалом во главе, потрясенно вскрикнул и помчался предупредить хозяев. Когда мы приблизились, нас уже встречала высокая, молодая и красивая женщина. Судя по всему — жена врачевателя. Вот она-то казалась истинной дочерью Аполлона, в отличие от её страшноватого мужа. Я выбрался из паланкина и, велев свите ждать снаружи, приблизился к ней.

— Я хочу видеть жреца Полиэйдоса, аргосца. Ты, наверное, его жена? Эпиона, если мне не изменяет память?

— Да, царь Минос, — она плавно, с достоинством поклонилась — Меня действительно зовут Эпиона. Хотя не знаю, где довелось тебе, богоравный владыка, слышать мое скромное имя. Мой муж спит. Но я разбужу его.

Отец говорил мне, что этот сын Аполлона, в отличие от своего отца, далеко не любвеобилен и за всю свою жизнь разделил ложе лишь с собственной женой. Теперь, увидев ее, я понял, почему. Никогда не видел таких красавиц! Пушистые, медового цвета волосы и глаза, как звезды в безлунную ночь. Высокая, полногрудая, с крутыми бедрами и крепкой спиной, она походила на большую и сильную рыбу, сверкающую чешуей, и на теплое, весеннее солнце. При одном взгляде на неё душу наполняло ощущение умиротворенного блаженства. Если нрав этой красавицы столь же благороден, как облик, то передо мной стояла совершеннейшая из жен.