Минос, царь Крита - [27]

Я освободился из его объятий, взглянул отцу в глаза.

— Ты исполнишь мое желание?! Да или нет?

— Ты не знаешь, чего просишь.

— Да или нет?!! — я не отводил взгляда.

Минотавр в моей душе проснулся и поднял голову. Боги не пугали его. Он не знал страха и почтения. Он был древнее Зевса и мятежен, как титан. Сын медного века, дерзко задержавшийся на этой земле.

На глазах Зевса появились слезы. Прозрачные, крупные, они набухли, а потом скатились на грубые мужские щеки, сбежали в черную, курчавую бороду. Он молчал долго, всё не решаясь связать себя обетом. Я видел: он не хочет уступать моему требованию.

— Легче самому снести беду, чем видеть страдания своего сына, — произнес он, задумчиво пощипывая бороду. — Но ты непреклонен. Да будет так, Минос. Я знаю, ты не боишься боли и выдержишь…

— Я сделаю все, что ты повелел, отец. И да не будет мне погребения, если я отступлюсь от тебя, — прошептал я.

Он снова обнял меня, взъерошил мои густые, длинные волосы, прижал к себе.

— Я люблю тебя, Минос, сын мой.

Пожалуй, он не мог сделать для меня больше, чем произнести эти слова. Они окрылили меня, придали твердость и решимость. Я черпал силу в его любви.

Я черпаю силы в ней и сейчас, завершая свой бесславный поход против Бритомартис.

Я лежал на циновке, напряженно вглядываясь в темноту пропахшей потом и дымом палатки. Гипнос давно гневен на меня невесть за что и вот уже какую ночь он с завидным упорством бежит от глаз моих, оставляя наедине с тяжкими думами.

Зевс сдержал слово. В стране (о, да не будет это помыслено в недобрый час!!!) нет ни землетрясения, ни неурожая.

Нет, так не заснешь…

Прошедший день был жаркий, и сменившая его ночь томила духотой. Лагерь еще не улёгся спать. Я слышал, как возле костра несколько выходцев Баб-Или сидят и нестройно, хмельными голосами выводят песню о поединке своего героя Гильгамеша с ужасным Хумбабой. Временами песню заглушали взрывы хохота: у другого костра беотиец Аркесий, знавший бесконечное количество баек, одна непристойнее другой, потешал ахейцев. Вот мимо палатки прошел Итти-Нергал-балату. Я узнал его тяжелую поступь и шумное дыхание. Обходит посты. При таком начальнике своего войска я могу спать спокойно и безмятежно. Не получается…

Завтра завершится мой поход, я вернусь в Кносс и пройду по улицам города со своим войском, состоящим из чужестранцев, иной раз едва понимающих язык критян. Среди них есть черные нубийцы, сожженные ветром пустынь сухощавые гиксосы, эламиты, касситы и амореи, чьи тела покрыты густыми волосами, как шерстью; светлокудрые данайцы и ахейцы. Разношерстная толпа и сброд, годный только против старух, и настоящие воины, волею злой судьбы заброшенные в чужие края. Критяне считают их шайкой разбойников. И, в общем-то, правы. Но мне эти варвары преданы, как псы…

Мне необходимо уснуть! Завтра я должен войти в Кносс как царь, а не подобно преступнику, которого Эринии гонят из города в город и не дают сомкнуть глаз. О, Гипнос, великий сын Никты, темной ночи, явись ко мне, осени меня своими легкими крылами, коснись прохладными перстами воспаленных век, принеси успокоение. Почему ты бежишь от меня, отчего ночи вместо отдыха приносят мне лишь тягостные раздумья? Чем прогневил я тебя, божественный?!!!

Роща под Кидонией. (Первый месяц первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса)

Мне вспомнилось начало нашего похода.

Жрицы Кидонии, узнав о приближении анакта и его намерениях, вышли навстречу, готовые стоять до конца, чтобы не пустить нечестивцев к святыне. Их лица были мрачны и решительны. Я понимал, что они скорее умрут, чем отступят, и их не напугаешь острой медью.

Сами жрицы, все, до единой, даже юные охотницы, обычно с дротиками в руках оберегающие тайну обрядов, были безоружны. Верно продумано. Воин не нападет на врага, которому нечем обороняться. Разве не постигнет его за то дурная слава и презрение мужей?

Главная среди жриц, старая ведьма, чьи седые волосы клоками свисали вдоль морщинистого лица, стояла впереди, подняв над головой двух извивающихся змей. На лице ее горел возбужденный румянец, налитые кровью глаза исступленно вращались под сморщенными веками. Опьяненная гневом, она не убоялась бы и Деймоса с Фобосом, ужасающих сыновей Ареса. И, едва завидев нас, разразилась яростными проклятьями:

— Пошли прочь, предерзостные святотатцы! Да постигнет вас страшная участь! Тот, кто посягнет на богиню, сгниет заживо, струпья покроют его, как одежда! Змеи и скорпионы станут его спутниками, да не узнает он покоя до конца дней своих! Велик гнев богини! Покарает она любого, кто осмелится поднять руку на неё, топор — на священные деревья!!!

Паросцы дрогнули. Они-то понимали слова ведьмы и много веков покоряясь грозной Парии, отлично знали, что может наслать на святотатцев гневная богиня.

Не боявшиеся и самого мощного врага, готовые следовать за мной на край Ойкумены и в Эреб, они устрашились единственной беззубой старухи, потрясавшей змеями и призывавшей на наши головы гнев Великой матери. Кое-кто обратился в позорное бегство, некоторые, упав на колени, стали молить богиню о прощении. Женщины восторженно завопили.