Министерство по особым делам - [92]

– Не могу, – выдавил из себя он.

– Прекрасно, – бросила Лилиан, не успел Кадиш закрыть рот.

Он перевел взгляд на Фриду. Так хотелось поделиться с ней. Пусть услышит, что ему рассказали о Пато, пусть решит, кому из них верить. Но с Лилиан они прожили долго, ох как долго. И Лилиан знала его, как никто.

– Не говори, – сказала она. – Не смей. – И схватила его за руку. – Есть слова, которые нельзя взять обратно.

Кадиш кивнул и пошел в спальню за инструментами. Под пиджак надел свитер, сверху – куртку штурмана. Пиджак и так едва на нем сходился. А в свитере да еще куртке он и вовсе с трудом опускал руки.

Увидев на комоде сумку Лилиан, Кадиш не удержался. Быстро обшарил ее, выудил несколько банкнот по сто песо. В конце концов, это справедливо. Да, он позаимствовал у нее деньги, но он оставляет ей квартиру (по крайней мере, пока их не вышвырнут на улицу), деньги за свою последнюю работу, вдобавок у Лилиан наверняка есть заначка. По дороге к выходу Кадиш остановился у стола. Лилиан даже не прервала разговор, не повернулась в его сторону. Второй шанс объявить о смерти Пато она ему не даст. Впрочем, сделать вид, что Кадиша здесь нет, – не бог весть какое достижение. В Аргентине такое под силу любому.

– Готова спорить – Густаво сна не лишился, – говорила Лилиан Фриде.

– Вот-вот, – подтвердила Фрида. – Спит себе, как сурок, – она нервно засмеялась и искоса глянула на Кадиша.

Кадиш встал между ними. Взял со стола бутылку вина. Лилиан не отреагировала и на это. И с сумкой, в которой позвякивали инструменты, прошел к их вечно открытой двери.

По пути к машине Кадиш остановился у киоска. Поставил бутылку на прилавок и стал рыться в поисках мелочи. Вечер был ветреный, и слезы на его глазах – оплакивал ли он Пато, Лилиан, свой уход – можно было списать на погоду. Кадиш поднял четыре пальца, большим прижимал купюры к ладони. Киоскер кивнул, и Кадиш передвинул сумку с инструментами поближе к себе.

Киоскер отодвинул бутылку вина и выложил перед Кадишем четыре пачки сигарет. Две и две.

Спросил:

– Que tal, Flaco? Как дела, Слабак?

И Кадиш, как обычно, ответил:

– Bien. Все в порядке.

Глава сороковая

Да, его назвали лжецом, да, он ощущал себя неудачником, да, под скамью в синагогу Благоволения его привели жуткие обстоятельства, и все-таки – ничего плохого он никогда не желал, намерения у него всегда были благие, пусть цели он не всегда выбирал верно, да и не везло ему. Впрочем, приходится признать, логика у него хромала. Но ведь так сказал бы и штурман. И у того намерения всякий раз были – лучше не надо, всякий раз, когда он скармливал тело морю.

Но Кадиша беспокоило не это. А то, что он обманывал себя. Хотя чего и ожидать, если тебе предстоит сделать что-то, против чего протестует все твое естество? То, что он должен был сделать, страшило Кадиша. Он испытывал стыд, еще более гнетущий оттого, что вынужден предать принципы, которые служили ему защитой, разорвать со всем, что составляло его суть. И искать – куда денешься – утешение в том, что всегда отторгал.

Кадиш Познань слез со скамьи и бухнулся на колени. Прижал лоб к полу синагоги Благоволения, молотя кулаками, поднимая пыль, испустил отчаянный вопль.

И стал молиться.

Глава сорок первая

А вот о чем Кадиш не молил. Он не молил, чтобы ему было ниспослано соизволение или наставление, не молил о прощении или помощи, не просил подать знак или утешить, не молил Бога кому-то помочь. Но хоть Кадиш и воззвал к Тому, Кто на небесах, на небеса он вовсе не хотел. Потому что мужчина несколько стыдится фантазий, которым предается в минуты слабости: ему представляется, будто на него бесконечно устремлены пристальные взгляды, будто от них не cкрыться, будто и на небесах ты также не обретешь ни понимания, ни прибежища, ни просветления, будто за каждым поступком каждого земного существа вечно наблюдают его умершая мать и умерший сын.

Вот почему только отчаявшийся человек может преодолеть себя, вот почему Кадиш, пришедший в этот мир, похоже, с одной целью – быть изгоем, никогда не смел обратиться к Богу, а сейчас обратился. Обратился потому, что не хотел, чтобы сюда пришел доктор и принялся над ним подтрунивать, чтобы пришел раввин и стал предъявлять на него права, чтобы все покойники всех времен, чьи имена он сбил и чьи не сбил, услышали его мольбы и решили бы: ага, Кадиш Познань исстрадался так, что узрел свет. Потому что небеса – это место, где тебя загоняют в угол, где на тебя давят, где вокруг летают праведники, – соглядатаи с крылышками – и осуждают тебя.

Вообще-то и говорить особо не о чем, простоял он так недолго, и по тому, что творилось у него в голове, что делало с ним горе и что делал Кадиш, – это и молитвой не назовешь.

Опустившись на колени, уперев голову в пол, прижав кулаки к бокам, он, обращаясь к Богу, коротко сказал – если что и сказал, – но слышно было только:

– Пато, мой Пато, мой сын.

Охраннику не следовало показывать, что он знаком с Лилиан, но, когда на следующее утро она попыталась просочиться в Министерство, он остановил ее в дверях.

– Вы не должны… – сказала она, сомкнув челюсти так, что они щелкнули. Охранник приставил ладонь к груди Лилиан, толкнул ее, развернул и показал на кафе напротив.