Министерство по особым делам - [88]

Это Кадиш вполне понял.

– Раз так, расскажите, как это происходит.

– Я не единственный штурман. И самолет не один, и тюрьма в городе не одна, и сын не один. Что творится в их темницах, понятия не имею, что делают под землей кроме пыток – не знаю. Я сижу в самолете на взлетной полосе и жду. Ночью подъезжает автобус, оттуда выходят ребята, почти всегда молодые, всегда голые, всегда одурманенные так, что ничего не соображают.

Кадиш не торопил штурмана. Не качал недоверчиво головой, не присвистывал, не стискивал губы. Пусть штурман выговорится.

Штурман вытянул руку. Занес ее над перилами и воздел к небу.

– Мы поднимаемся в воздух, – продолжал он. – Летим над рекой. Пилот ведет самолет. Штурману – это я – делать особенно нечего, ведь маршрута нет, так что я иду в тюремный отсек, там всякий раз новый охранник – один, но всякий раз новый, чем больше людей, у кого руки в крови, тем лучше. Все заодно, все кругом виноваты. Раз сам повязан, осуждать не сможешь.

Тут Кадиш нарушил молчание.

– Верно, – согласился он. – А что дальше?

– Дальше мы выбрасываем их в реку.

– Всех? – спросил Кадиш.

– До единого. Ночью. С самолета в реку. Двигатели ревут, ничего не видно и не слышно, они спят беспробудным сном. Иногда мне мерещится, что я слышу их крики. И всегда кажется, будто я слышу, как тело разбивается о воду. Если человек падает из самолета, он погибает не от того, что тонет, а от удара о воду с такой высоты да на огромной скорости. Падают они на воду, а удар как о каменную стену.

– Но вы этого не видели?

– Мне и видеть не надо, я знаю, как и вы, что они погибли.

– А если кто-то проснется? – спросил Кадиш.

– Ну, проснется, а дальше что? – сказал штурман и засмеялся, хотя ничего смешного тут не было.

– А если кто-то от удара о воду придет в себя? Если холодная вода его оживит и он уплывет?

– Ожить и улететь – только это могло бы их спасти. До воды далеко, да и падают они слишком быстро. Умей кто-то из них летать, не исключаю, что он остался бы в живых. Но я таких летунов не видел, и проснулся на моей памяти всего один. Одна. Крепкая попалась девчонка, на что я ее обрек, на то и она меня обрекла. Если во мне и теплилась какая-то жизнь, она положила ей конец.

– Обрекла-то обрекла, да не совсем на то же, – возразил Кадиш. – Она сейчас не стоит на пирсе с чьим-то отцом, не рассказывает эту историю.

Он достал сигарету. Штурман тоже полез за сигаретой, но его куртка была на Кадише. Ну и черт с тобой, подумал Кадиш и вытряхнул из пачки еще одну сигарету. Кормить его завтраком он не будет, но и одалживаться у этого типа не намерен. Рассказ о смерти сына обойдется Кадишу в одну сигарету. Он чиркнул спичкой и поднес ее к сложенным чашечкой рукам штурмана.

Тот затянулся, потом сказал:

– Выталкивать их из самолета – ужасно, но это все-таки не убийство. Скорее, исполнение приказа. – Он помолчал, подвигал подбородком. Кадиш молчал. – Но эта девушка, то ли она была сильнее других, то ли ей вкололи поменьше того, чем их там пичкают, то ли у нее сопротивляемость организма выше. Моя догадка сугубо ненаучная: она почуяла смерть. Хотя в таком случае все они должны были бы проснуться у люка. Когда я ее выталкивал, у нее глаза раскрылись, будто от испуга. Ноги уже, считай, там, тело наполовину там – и вдруг эти глаза, больше моих, взяли и раскрылись. Уже почти в воздухе, она вцепилась мне в руку, я завопил от ужаса – она ведь наполовину меня вытащила, того и гляди увлечет за собой. Охранник схватил меня за ноги, а она тянет за руку, словом, для нас обоих вопрос жизни и смерти. – Штурмана не требовалось расспрашивать. Он помолчал, покачал головой. – Я отодрал от себя ее пальцы, наверное, сломал их, и тут она р-раз – и улетела. И на миг – девушка тогда висела в воздухе – наши глаза встретились. А потом она пропала из виду. Я лежал на полу самолета, рука повисла, точно ее выдернули, плечо горит, и я все понял.

Кадиш вопросительно посмотрел на штурмана. Помогать ему он не будет.

– Этот ее взгляд, ее глаза. Понятно, я знал – как-никак штурман, – какая скорость полета, скорость падения, скорость ветра, видимость, так что я не мог увидеть, что она меня проклинает, а вот увидел же, ей-ей увидел. – Штурман положил руку себе на плечо, показал, что оно практически обездвижено. – Я понял, что рука, как и голова, никогда не придет в норму. Я смогу разве что рыбачить. Эту девушку я убил. А что мне оставалось? Ждать, чтобы она убила меня? После этого мне пришлось туго, очень туго, я все пытался выдать правду за ложь, ложь за правду и с тех пор не знаю, зачем живу. Но тогда одно я знал точно: выпасть из люка я не хочу. И потом – каждый новый вылет – знал.

– Вы убийца, – сказал Кадиш.

– Да, – согласился штурман. – Убийца и чудовище, и это не дает мне жить.

– Мне надо вас убить, тогда все встанет на свои места.

– Я только спасибо скажу. Вот я убийца, а убить себя духа не хватает, и от этого вина моя еще страшнее. Правда, сейчас я хоть как-то осмелел. Признаться в таких преступлениях нелегко.

– Могу себе представить, – сказал Кадиш.

– Неужели? – усомнился штурман. – На самом деле страшно только в первые минуты.