Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [14]

[55], не исходившего бы из повторений и не стремящегося к повторениям. Но каждое повторение какого-либо опыта повторяет и боль расставания с ним – и одновременно повторяет расставание с повторением.

Значит, повторение не только повторяет; оно отстраняется от повторения и устраняет его. Оно возвращается к другому началу, то есть к чему-то другому, нежели начало. Она – филология, повторение – не только возвращается. Она – без всякого принципа – еще и начинается.

89. Бывают филологи, которые обращаются с миром так, как если бы ему можно было помогать [behandeln] (как больному), вести с ним переговоры [verhandeln] (как с врагом), использовать его в своих интересах [handeln] (как инструмент, товар или делового партнера) или разрабатывать [abhandeln] (как тему). Они забывают, что филология – не часть этого мира, которая могла бы вступать с другими его частями в деловые или рабочие отношения, а движение самого мира; она – приход мира в мир. Этот приход нельзя вынудить, выторговать, заставить произойти в интенциональном акте. Нерегламентируемость этого прихода (этого мира) – опыт, который должна прояснять иная филология. Ее предварительная максима: действуй так, чтобы ты мог прекратить действовать. И далее: действуй без всяких максим, и без этой тоже.

90. Филология ведет мировую гражданскую войну за язык и мир с индустриальным изготовлением языка и мира: она борется с онемением. Поэтому она должна быть готова бороться и с собственными тенденциями к индустриализации. Одна из самых фатальных, усыпляющих, расхолаживающих форм этой тенденции – журнализм.

91. Филология – троянский конь в стенах наших спящих языков. Если они проснутся,

92. Философская и поэтическая чуткость Гельдерлина сконцентрирована в одном филологическом замечании, сохранившемся в рассказах свидетелей и относящемся ко времени его душевного бедствия. Вот оно: «Взгляните, милостивый государь, – запятая!»[56] Это замечание можно было бы также назвать филографическим, если бы было достоверно известно, что каждая запятая принимает графический вид и что «запятой» действительно зовется запятая. Если принять во внимание тот вес, который для языка Гельдерлина имеют будущее, прибытие, пришествие, можно представить, что эта «запятая» [Komma] указывает на нечто, что не высказывается, а призывается, нечто, что приглашают прийти [kommen]. А если так, то филология – чуткость к тому, что расставляет знаки препинания, приводит к остановке, цезуре, поскольку в нем становится заметным то, что приходит, или само пришествие.

93. Можно представить себе такое мнение, что если бы филологией стали заниматься все и с безоглядной прямотой, то воцарились бы истребление и смертоубийство, так что вскоре не осталось бы ни языка, ни филологии. Но язык полагает расстояния между говорящими и их мирами, в разговор между двоими он вовлекает и третьего, и четвертого, он вещественен, и если позволяет вступить в разговор «лицам», то в первую очередь как лицам, которые задержались в языке и в нем сдерживаются. Каким бы убийственным ни был язык, в первую очередь он – не что иное, как запрет на убийство. Язык – табу на убийство [Tod], на тотум, на тотем. Филология не просто охраняет это табу, она с каждым новым жестом снова его устанавливает.

94. Филологи тоже пляшут вокруг золотого тельца, золотого стандарта культуры, институционального капитала, Мыса Добрых Надежд: пляски коров и капитала. Однако дело заключается в том, чтобы плясать эту пляску (Маркс: Тезисы о Фейербахе, № 11)[57].

95. Письмо — поэтому филология – как форма молитвы (Кафка)[58]. Молиться можно, только если бога нет. Бог появляется только из молитвы. Продолжающееся разветвление между «нет» и «есть» – это путь филологии. Он – продолжающаяся апория, диапория.

95 и след. Удовольствие от того, что неопределенное мало-помалу определяется.

За филологию

Существует антифилологический аффект. В сравнении с другими гуманитарными науками филологию все чаще принято считать мелочным занятием, всегда чем-то вымученным, занятием специалистов, далеким от реальной жизни, а в спорных случаях – ей враждебным; сами эти специалисты якобы самонадеянно присваивают себе в качестве дисциплины то, в чем может достичь мастерства любой, кто умеет читать. Этот аффект направлен против наделения особыми правами сконцентрированного внимания к языку, к слову и паузе, причем он порождает массивную защитную реакцию и зачастую презрительное отношение не только со стороны некой расплывчатой общественности; многие филологи и сами разделяют этот аффект, порождаемый энергией, почти не отделимой от энергий, питающих саму филологию. Ведь филология, как бы прочно она ни была встроена в академические структуры, не есть дисциплина, и уж тем более она не занятие буквоедов в пыльных архивах или расчленителей слов в неоновом свете лабораторий. Прежде чем суметь превратиться в будто бы тавтологический поиск доказательств очевидного, филология должна сперва стать предметом занятий всякого, кто говорит, размышляет или действует в процессе говорения и пытается понять или сделать понятными свои или чужие действия, жесты и паузы. Любой, кто говорит или действует, занимается филологией, чтобы быть в состоянии говорить или совершать действия, даже если не называет это так. Ибо в сфере языка нет ничего, что было бы само собой разумеющимся, и всегда – слишком много того, что требует объяснения, комментария или дополнения. У филологии всегда найдется что добавить и к частностям, и к самым широким обобщениям. Чем бы еще она ни была, она прежде всего – расширительница, прибавительница, достраивательница, никогда не довольствующаяся уже сказанным или свершившимся, всегда стремящаяся выйти за рамки того, что составляет высказывание или текст, и вернуться к тому, что ему предшествовало, чтобы указать на его движение из прошлого и из будущего; она делает жест «сверх того», жест, который никогда не бывает лишним, потому что он и есть само движение говорения, поскольку оно всегда стремится за рамки и того, что уже сказано, и того, что еще остается сказать. Филология, для которой проблематизироваться должно даже самое общее – это нечто прямо-таки сверх-общее: взыскание языка и всего, что языком когда-либо было охвачено и чего он еще мог бы коснуться, потребность, которая отталкивается от любой тотальности и, всегда говоря за другое и сноважды другое, осуществляет критику уже достигнутого и всего достижимого. А поскольку прийти к согласию относительно понятий – понятия «общего» и «особого», «специального», «своеобразного» – можно только при помощи объяснений, то филология должна быть тем, что само не сходится ни к одному понятию, но без чего ни одно понятие не обходится. Филология – это рискованное движение говорения про язык, выходящее за любой данный язык. Она не служит залогом какого-либо знания, а всякий раз снова его смещает; она дает доступ не к сознанию, а лишь к разнообразным возможностям его применения. Еще прежде чем утвердиться в форме той или иной эпистемической техники, она существует как аффективное соотношение,