Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [13]

Когда в «media studies» распознается эта де-структурность их предметов и самих себя, они становятся филологией.

82. В основе филологии – рана. Она кричит. Но этого Филоктета не слышит никто, кроме него самого. Он – в изоляции. Военачальники возвращаются на его остров только тогда, когда осознают, что без его лука им не продвинуться дальше. (Но к чему движутся они, как не к новым ранениям?)

83. Страсть – это травма. Внезапное постижение – укол. А поскольку филология – первая страсть тех, кто говорит, неудивительно, что они ее не любят; что они не любят саму любовь. Но чтобы что-то не любить, нужно любить эту нелюбовь. Филология – это, ad infinitum, любовь нелюбви языка.

84. Мы все плохого мнения о языке. – Эти двусмысленные слова [например, «делать»[52] ] словно хотят сразить одним ударом семерых […] (Фрейд Флиссу, 22 декабря 1897 года). – С филологией связано побуждение ударить или убить, каким бы трудноуловимым оно ни было, и объяснить его вряд ли можно иначе, чем тем, что говорение на языке само воспринимается как нечто, порождающее насилие. Чтобы свести массивные аффекты к крохотным звукам и буковкам, требуется приложить столько психических и физических усилий, что эти усилия с легкостью оборачиваются против искомого результата редукции – против языка, против говорения, против говорящих. Логоклазм так же принадлежит языку, как и мизология – филологии. Вместо того чтобы опасаться постоянно угрожающего сублимации провала, следует свыкнуться с мыслью, что язык представляет собой хоть и эластичную, но крайне хрупкую преграду сублимации, которую в любой момент можно пробить жестами, мимикой, вероломством, рукоприкладством или чем-нибудь еще хуже. И которая прорывается в каждом предложении, в каждом слоге, в каждой паузе. Насилие принадлежит к структурному бессознательному нашего языка, потому что насилие прокладывает ему путь к сознанию. Мы недостаточно понимаем, чтó мы делаем, когда что-то говорим; если повезет, мы будем знать, чтó было сказано. В интервале, который открывается вместе с этим futurum exactum[53], движется филология.

85. В филологическом христианстве случился прискорбный поворот во время реформы в XVI веке, и его последствия ощутимы и по сегодняшний день. Божественный, единый с любовью логос евангелия от Иоанна превратился в бога, который ненавидит творение и приговаривает верующих к жизни в ненависти к себе (Лютер, 95 тезисов, № 4)[54]. Так немилосерднейшее сознание вины имплантируется словом, языком, речью, которые представляют собой попросту извращение того логоса, к которому обращалась philía Платона и, позднее, Иоанна. В словах о «ненависти к себе» говорится: язык ненавидит нас, отвергает, преследует, и мы сами ненавидим, отвергаем, преследуем себя и язык в себе всякий раз, когда пытаемся договориться о нем и на нем. (– Что ни скажешь, тем накажешь [Was heißt, haßt]. —) Когда язык ненавидит себя, он пытается себя уничтожить; а поскольку он не может этого достичь иначе, чем молчанием и действием, которое еще и претендует на то, будто имеет ценность языка, он может сохранить себя только в повторении при собственном уничтожении. То, что Фрейд пытался выразить понятиями влечения к смерти и навязчивого повторения, является историческим порядком мизологии, которая стремится ликвидировать любую историю, порядок, язык. Со времени реформационного переворота – хотя к этому шло и задолго до него – устанавливается слишком интенсивное внимание к смертоносной букве; распространение «Писания», которое бичует читателя; технологии воспроизводства слова; кредо капитала – кредит; экономия долга как вины [Schuld] и задолженности [Schulden], каждое слово – преступление, которое повторяет другое, чтобы скрыть его… Одна из насущнейших задач психоисторической филологии заключается в том, чтобы проанализировать этот всемирно-исторический поворот к садистскому языку и самоубийственной филологии.

86. Филологию низвели до статуса вспомогательной науки для догматической теологии, юриспруденции, историографии, она деградировала до дисциплинарной техники в педагогических институциях, ужалась до метода литературоведения, и в первую голову ее пытаются подчинить нормам эпистемической дисциплины; какими бы губительными ни были эти тактики вытеснения для опыта и объяснения языкового существования, им до сих пор не удалось уничтожить филологический импульс. Но не следует обманываться: этот импульс уничтожим. Национализмы, на службу которым пришли национальные филологии, юридизация, классовая и расовая дискриминация, сексизм, которые они обслуживают и зачастую несут и сами, – все это наносит удар по языковому, филологическому существованию, приводящий день ото дня к страшнейшему опустошению. Эти филологии саморазрушительны. Иная филология должна своими средствами анализа и изобретательности – всеми средствами – бороться с работой этого разрушения.

87. До тех пор, пока хоть один человек должен платить за то, чтобы говорить с другими, читать и слушать других, язык и филология несвободны.

88. Филология, как и язык, едва ли подчиняется принципу удовольствия. Не существует