Милосердная дорога - [9]

8. Валерий Брюсов

Пусть протянул бессильно ноги я

И тень моя сошла в Аид —

Еще не раз библиология

Мне труд пытливый посвятит.

Зане я мир воспринял наново

И силу пробовал пера

Под псевдонимами Иванова,

Васильева et cetera.

9. Груздев-слесарь

Нам, рабочему классу,

Ныне смерть не страшна:

Страховые в страхкассу

Уплатил я сполна.

Вот одно разоренье:

Панихиды служить.

Надо это явленье

Безусловно изжить.

10. Братская могила

Поделили лавры полюбовно

И облюбовали уголок.

Зощенко лежит здесь, безусловно,

И Иванов, мать честная, лег.

Все земное — трижды тленно. Кстати:

Скоро книга выйдет из печати:

«Наш некролог» или «Сам умри».

Два с полтиной. С пересылкой — три.

<1925>

Русская стихотворная эпитафия. СПб., 1998.

Сид

H. О. Лернеру

Он сидит, расставив уши, щелкая

По полу восторженным хвостом,

В душу мне зрачок глядится шелковый

В ободке лучисто-золотом.

Знаю, знаю: в этом костенеющем,

В этом гиблом мире есть

То, что будет зваться много дней еще

Опустевшим словом «честь».

Добрый Сид, смиренный пес, поведай нам,

Где пропали честь и чистота?

Вот они — во взоре этом преданном,

В щёлканье вот этого хвоста…

Но туда, где сброд двуногий сходится,

Вход тебе плакатом воспрещен.

За твоими братьями охотится

По утрам разбойничий фургон.

А моя религия высокая

Для тебя и для таких, как ты,

Обрела лишь мелкое, жестокое.

Скаредное «иже и скоты»…

За века бессильного глумления

Чахлых человеческих обид

Именем веков прошу прощения

У тебя, мой светозарный Сид.

А когда темно и неприкаянно

Кончатся земные дни мои,

Заступись за своего хозяина

Перед ликом строгого Судьи.

И о том, чего не скажут ржавые,

Тленом прегражденные уста,

Пусть твоя свидетельствует правая,

Внятная, как небо, немота.

28 августа 1925, Ольгино

«Простор». Алма-Ата. 1993, № 5 (публ. В. Э. Молодякова).

МЕМУАРНАЯ ПРОЗА

БЛОК

Недели и только дни отделяют нас от 7 августа; память хранит подробности жизни и смерти поэта, а образ мирового Блока, теряя, одну за другою, черты случайного и временного, стремительно удаляется, как бы на наших глазах, в вечность. Вот уже на рубежах ее, в сонме великих теней, благословенная тень усопшего, и в хоре имен, звучащих как вечность, готово зазвучать новой и сладостной музыкой новое имя — Блок.

«Он между нами жил»… Точнее, он прошел перед нами. Прошел медлительно, царственно-неторопливо, и каждому из нас заглянул в глаза и каждому дал срок заглянуть в свою душу и въяве созерцать образ воплощенного Богом гения. В этом мире, страшном, по его словам, и прекрасном, принял он, покорный необходимости, судьбу человеческую; жил и умер как человек. Но печать величия нездешнего и нечеловеческого присуща была каждому слову ушедшего, каждому звуку его голоса, каждому его взору. Только безнадежно-низкие, те, кого Бог, в гневе своем, отметил душевною слепотою, проходили мимо него, не волнуемые его образом. Немногие, которых он, по великому снисхождению своему и покорный укладу земной жизни, называл друзьями, любили его безотчетно и беспредельно и собственную жизнь свою осознавали в меру проникновения его творчеством. Другие — их было много — те, кого сводили с ним на короткий срок и вновь разводили пути повседневного труда, смутно, но непререкаемо ощущали его, как явление исключительное, не подчиненное обычным формам, и считались с его высотою, порой непосильною, но всегда убедительною. Третьи, наиболее многочисленные, знавшие Блока только по стихам его, постигали величие поэта по величию его творчества. Блок— поэт и Блок-человек сливались воедино. И если в дальнейшем кому-либо из них выпадало счастье видеть и слышать Блока, то разочарование, столь обычное при встречах с служителями искусства, не имело места: все прекрасное, все величавое, все таинственно-влекущее, что было в стихах Блока,

было и в нем самом. И — трагедия каждого подлинного творца на земле — было в нем самом неизмеримо больше, чем то неизмеримо большое, что дал он в своем творчестве.

Земная жизнь всякого человека задана ему как подвиг. Блок выполнил этот подвиг, как поэт. Оружием его было слово, и словом он расковывал чары мертвящих стихий, раздвигал над нами низкое небо, призывал и привлекал на нас благословение красоты. Долг поэта он выполнил честно, ни мгновение не поддавшись соблазну зовущих в жизнь голосов. Но ремесло поэта не наложило на него своей беспощадной печати. И если, по установившемуся преданию, представляют себе поэта рассеянным, слабовольным, небрежным, притязательным, колеблемым каждым дуновением ветра, то полную противоположность этим признанным приметам являл Блок — неизменно сосредоточенный, алмазно-твердый, точный во всем, от великого до малого, скромный и нетребовательный, наглухо замыкавший перед людьми свою напряженную страсть. Он владел стихиею поэтического творчества, как одною из обуревавших его стихий, и властно преграждал пути и выходы иным, волновавшим его голосам. В условиях своей жизни должен был он быть поэтом, и был им; нежность стала отличительным о нем воспоминанием. Но те, кому памятны его величавый облик, твердая и легкая поступь, черты лица, крупные и правильные правильностью древне-героических профилей, очерк рта, нежного и в то же время властного, прямая поперечная линия на лбу, как бы опаленном заревом гневной мысли, ясный, долгий и глубокий, в душу проникающий взгляд и, наконец, крупные, с длинными пальцами, несказанной красоты и выразительности руки — те знают, что в судьбе Блока подвиг поэта — только воля Пославшего его и что по той же воле мог он стать провозвестником новой религии, водителем народов по новым путям, пророком и трибуном, полководцем и царем.