Милосердия двери - [95]

– Вавро, ноги в горячую воду.

Синеет человек, дыхания нет.

– Потерпи капельку, я тебе лекарство специально припрятал, как выпьешь, все как рукой снимет.

Пока Вавро опускал ему ноги в ведро, прибежал я в ординаторскую и давай пустые бутылочки полоскать, чтобы хоть чем-то пахло да вкус был; наполоскал, налил в стаканчик и несу торжественно, как чашу.

– Сейчас у тебя все пройдет, и ты спокойно заснешь. Пей, это очень сильное средство.

Пьет до дна, а в глазах вера и надежда.

– Ну, вот и все, сейчас все пройдет.

Держу пальцы на пульсе, а он тук-тук и в норму приходит, хотя и с перебоями, но все не то, что было.

– Давай, я тебя положу повыше, ты и заснешь.

Положил. Пульс лучше, больной успокоился, больной уснул. Отошла смерть, надолго ль? А сколько было заворотов. Получит человек посылку, девать некуда: в бараке сопрут. Вот он ее и уминает, трамбует в брюхе, а оно у него тощее, отвыкшее, ночью тащат в одеяле – заворот кишок. Сифонишь ведрами, пока газ не пойдет, а газу этому радуешься, как песне соловья. Раскрутил!

Ночная смена – это неотложка, это пункт первой помощи. Чего только тебе за ночь ни приволокут из бараков! И кровотечения, и завороты, вывихи, приступы печеночные, сердечные, у того камень в мочеточнике застрял, у другого понос свистит. Всю ночь напролет шприцы кипят, а иногда и в амбулаторию бежишь за запасными.

Так один раз прибежал я за шприцами в амбулаторию, а санитар тем временем полы драил в приемной. Бегу, не разбираясь, где мыто, где не мыто – человек умирает. Слышу мне в спину санитар:

– Ишь разбегался, жид пархатый!

В одно мгновенье я поставил шприцы на лавку и, спокойно подойдя к нему, вроде я и не слыхал слов его, беру у него из рук швабру – он отдает. А я ему этой шваброй вдоль хребта раза два и протянул, молча взял шприцы с лавки и ушел. Утром сдал дежурство, гляжу: тот санитар у кабинета Людмилы стоит и ее дожидается.

«Жди, – думаю, – жди!»

Дело в том, что Людмила терпеть не могла антисемитизма, и я это знал. И вообще, надо отдать ей должное, человеком она была несклочным.

Однажды шла Людмила по зоне, а сзади нее молодые парни обсуждали довольно громко ее достоинства да как бы хорошо было ее… Людмила подошла к ним и надавала по рожам с размаху, и все молча. Она могла бы посадить их в БУР[140], в изолятор, ее власть! Но она сама за себя постояла и на помощь никого не призвала, и за это ее уважали.

Так вот, только я глаза закрыл, бежит санитар:

– Иди, тебя начальница вызывает.

Вхожу. Стоит тот санитар, а Людмила начинает на меня орать:

– Кто вам дал право рукоприкладством заниматься, я вам покажу, я вам дам!

– Гражданин начальник, разрешите сказать!

– Говорите!

Я объясняю ей, по каким срочным обстоятельствам я вынужден был бегать за шприцами.

– А этот санитар вслед мне сказал: «Разбегался тут, жид пархатый». Когда в зоне оскорбили вашу честь, обсуждая вас, вы не потащили их на вахту, не посадили в БУР, вы надавали им оплеух, и вас за это все уважают. Он оскорбил нацию, и я счел себя вправе поступить так же, как вы поступили.

– Он обозвал вас жидом?

– Да!

– Вон отсюда, – заорала она на санитара, – я вам покажу жида! Вон!

Санитар, поджавши хвост, выкатился.

– Вы свободны, но в другой раз…

– В другой раз я сделаю то же самое.

Юрка Голомб хорошим был парнем, но с гонором.

Одно было плохо – он постоянно подсовывал мне битые градусники. Принимаю от него дежурство – хвать, а там два-три битых. Градусники – дефицит. Наутро он, принимая у меня дежурство, всегда лез проверять и сваливал на меня все им же битые градусники. И мне это надоело.

Однажды я не выдержал, «сошел с нареза», схватился с ним драться, в чем оказался более тренирован, и насажал ему синяков. В самый разгар потасовки дверь открыл доктор Якштас, но, увидя мелькающие кулаки, он прикрыл дверь и дал нам до конца выяснить отношения. Якштас поднастучал начальнице о потасовке; та, видя Юркину физиономию в синяках, плутовато спросила: «Что с вами, Голомб?»

– На дверь налетел в потемках, гражданин начальник.

– Ходить надо осторожней, Голомб, примочку сделайте.

Этот маленький эпизод не сделал нас врагами, а наоборот, сблизил. Он понял, что со мной шутки плохи. Я – что он человек благородный, хотя и подсовывал мне битые градусники.

Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось ложное впечатление, что моя лагерная жизнь текла тихо, мирно и безмятежно, что я только тем и жил, что спасал людей. Лагерь – это кипящий котел всех человеческих страстей, обнаженных до предела. То, что там, на свободе, живет и действует в человеке подспудно, прикрываясь маской приличия, в лагере обнажается в своей красоте или уродстве. Я не был исключением, я был частью этого котла. По своей натуре я не мог оставаться в стороне или быть в нейтралитете. Будучи быстрым на решения, я всегда был в гуще событий и остро реагировал, часто пуская в ход кулаки. Мой лагерный лексикон был далек от «будьте добры, скажите, пожалуйста». Он резко менялся от того, с кем я разговаривал, и от ситуации, в которой я находился, поэтому меня многие побаивались, а стукачи старались меня не задевать. С блатными и суками я говорил их языком, поэтому меня не трогали ни те, ни другие. Я никогда никому не мстил, но держал себя так, что все знали: в случае надобности реакция последует немедленно.