Милосердия двери - [93]

– Эдик! Дай ему термопсиса.

Сволочь! Я внутренне кипел от бессилия и от ненависти. Мы все это примечали, ненавидели и не знали, как нам от него освободиться. Явная сволочь, явный стукач, а за ним – «кум».

Я всегда стремился работать ночным. Ночью во всей больнице только я и санитар; вызываю врача в самых крайних случаях, когда сам не могу справиться. Ночами много работы и нет суеты. Перед тем как принять смену вечером, я всегда заходил к ребятам в амбулаторию «посвистеть», что по-лагерному – потрепаться.

Принял дежурство. Всегдашние вечерние процедуры: уколы, вливания, раздача лекарства по назначению врача, ужин. Тяжелые больные, приступы, жалобы, поступление новых больных. Ночь, как все ночи. Часа в два приносят в одеяле из барака больного, кладут на топчан в ординаторской, разворачивают. На топчане в тяжелейшем состоянии тот старик, которого я видел вечером на приеме и которому Казанцев приказал дать термопсис (водичка от кашля). Сколько я ни бился, что ни делал, старик на топчане предал дух свой Богу. Отнесли его в холодную каморку до утра.

Я тут же сел и написал оперу от имени старика жалобу на доктора, не потрудившегося даже пощупать пульс больного, еле стоявшего на ногах и просившего о помощи. Все это я изложил корявым дрожащим почерком, прося у опера защиты и помощи, упомянув, что вся надежда на справедливость с его стороны, так как он на то и поставлен. Письмо получилось взволнованное и отчаянное, взывающее к милосердию. Фамилия, имя и отчество, как положено, «серия и номер», статья и срок того старика, барак номер, дата того вечера.

В зоне всегда висит почтовый ящик, на котором написано «Оперуполномоченный». Сейчас самая трудная задача – опустить письмо в этот ящик, чтобы никто не увидел, иначе тебя сочтут за стукача, потом поди докажи. Спасла вьюга, заполярная вьюга: ни зги не видно, метет с присвистом. Бушлат, шапку – и, согнувшись в три погибели, быстрее к ящику. Запихнул в него письмо, а у самого такое ощущение, что обеими руками в теплое дерьмо влез. Сам себе омерзителен, что прикоснулся к этой сучьей падали. Но как иначе поступить, как избавиться от мерзавца, как его обезвредить? Так я успокаивал себя всю ночь до утра, но камень тянул и давил душу.

Утром, как правило, придя в зону, опер открывает своим ключом свой же ящичек, вытаскивает из него ночной улов. Это его жизнь, пища и воздух. Стукачи по кабинетам не ходят: опер бережет свои кадры, – стукачи делают свое гнусное дело тайно, через разные каналы, в том числе и через ящичек.

Прибегает утром, когда я еще не сдал дежурство, дневальный опера и спрашивает меня: «У тебя такой-то?» – и называет фамилию старика.

– У меня. А что?

– Да его «кум» вызывает!

– Скажи своему «куму», что старик в ночь сию помер от сердечного приступа, вон в чулане лежит. Хошь покажу?

Дневальный убежал докладывать. Ну, думаю, что же дальше будет? Получив сигнал от старика, опер обязан реагировать. Старик-то не знает, что Казанцев – стукач. Опер вызывает к себе старика, а старик мертв! Старик в письме предупреждает опера, что он сильно болен, а, мол, доктору наплевать. Опер олицетворяет собой великие принципы гуманизма, стоит на страже их осуществления. Он – наш маленький «отец», он «кум», он наш «крестный папочка»! Правда, купель, в которую он норовит окунуть, не со святой водой, а кровь со слезами, но и в крови искупать необходимо гуманно и с состраданием во имя счастья грядущего поколения и в назидание теперешнему. Узнав о том, что старичок помер, а коль он написал, то его можно было бы в стукачи вербануть, опер рассвирепел. Свирепость его подогрела «матушка-игуменья», которая, надо сказать по совести, хоть и была женой оперуполномоченного, но терпеть не могла стукачей, а про Казанцева знала все. Казанцев был снят на общие работы без права работать врачом. Это моя единственная подлость, за которую я себя долго казнил.

Забегая в глубь времени, начав говорить о стукачах, расскажу я еще об одном. Жил в нашем бараке некто Пинчук – стукач из стукачей. Как-то меня предупредили, что Пинчук стучит на меня. Мне тогда до конца срока мало оставалось, а попасть под око опера грозило великими, непредсказуемыми последствиями. Я долго и упорно размышлял, как мне его обезвредить, что предпринять. Вечером весь барак в строю на поверке. Расходиться нельзя до сигнала. ОХРа ведет подсчет поголовья по нескольку раз, ибо в арифметическом сложении туговаты – не сходится. Снова и снова пересчет пальчиком каждого. Стоим в строю и томимся. Внезапно меня что-то подмыло, что-то решилось внутри меня. Я вышел из строя и, подойдя к Пинчуку, в полной тишине внятно и громко сказал:

– Слушай, ты, сволочь, если ты не прекратишь на меня стучать, то я убью тебя на твоих же нарах!

Пинчук побледнел. Гробовое молчание. Я встал на свое место. Меня дернул за рукав приятель и сказал:

– Ты погиб!

– Это мы еще посмотрим!

Я понимал, что пошел на страшный риск! Как выяснилось потом, спустя малое время, Пинчук бегал по зоне и умолял всех стукачей не стучать на меня: «Вы настучите, а он убьет меня!» Пинчука поразила моя дерзость – заявить перед всем строем! В лагере боятся дерзких, а тем более их боятся стукачи, трусы и шкурники. Я сделал верный ход, другого я не находил!