Милая, 18 - [149]

Функ уселся за стол писать рапорт. Шестьсот евреев вывезены из гетто на девятый день. Всего за эти дни вывезено восемь тысяч евреев, — большинство из них — рабочие швейной фабрики. На территории гетто прячется еще тысяч тридцать, и с каждым днем становится все труднее их обнаруживать. При таком темпе операция никогда не кончится. Его обещание ликвидировать гетто за четыре дня не давало ему покоя. Все смеются над этим, как над обещанием Геринга, что ни одна бомба не упадет на Германию. И офицеры его презирают. Нет, его не рискнут сместить, это значило бы признать, что евреи нанесли поражение эсэсовцам.

Хорст раздумывал, с кем из проституток ему провести конец недели, а Функ писал ежедневный рапорт. Рапорт был краткий — он хвастал мнимыми успехами, преувеличивал силы врага, снова прибегал к мифу о польских бандитах, поддерживающих евреев. Копии шли генералу полиции Крюгеру в Краков, Глобочнику в Люблин и Гиммлеру. Все с грифом ^”Совершенно секретно”.

Хорст, так и не сделав выбора между рыжей и блондинкой, подошел, взял рапорт и пробежал его глазами.

— Альфред, вы когда-нибудь слышали о библейском Валааме и его ослице?

— О ком, о ком?

— О библейском Валааме и его ослице. Валаам пытается проклясть сынов Израиля, но в конце концов прославляет их[77].

— Вас так и тянет говорить загадками.

— Посмотрите, что вы пишете. Вы пишете: ^”враг”. С каких это пор евреи — наш враг на поле боя? А эта фраза: ^”Презрение евреев к смерти и их непоколебимое решение сопротивляться...” Может, вы еще посоветуете наградить их Железным крестом?

— Я напишу другой, — сказал Функ, разрывая рапорт.

— Я слышал, там творится ад кромешный? — сказал фон Эпп.

— Ничего не понимаю. Большинство этих частей прекрасно проявили себя на Восточном фронте. Просто ничего нельзя понять. Нужно снять евреев с крыш, — продолжал Функ, — спустить на землю...

Зазвонил телефон. Функ снял трубку, прикрыл ее рукой и, позеленев, прошептал: ^”Гиммлер из Берлина”. Затем взял рапорт и зачитал ге места, где он писал о немецком мужестве, потом замолчал и стал слушать. Долго слушал; лицо его побагровело, потом посерело. Наконец он медленно повесил трубку.

— Весть о восстании облетела всю Европу. Гитлер целый день бушевал.

Хорст фон Эпп машинально схватился за горло.

— Сволочи! Сволочи! — Функ в ярости подошел к окну. — Пропади они пропадом, эти проклятые евреи!

Он повернулся к Хорсту — не лицо, а злобная маска. Фон Эпп даже испугался.

— Что вы собираетесь делать, Альфред?

— Сброшу этих грязных тварей с крыш и спалю гетто дотла.

Глава восемнадцатая

— Бомбардировщики! — закричали бойцы на крышах.

Немецкие самолеты пикировали над щеточной фабрикой, спускаясь чуть ли не до самой крыши и замедляя скорость. Из открытых люков сыпались тонны черных бомб, которые падали на дома, таранили крыши, разрывались на улицах.

Дымились пожары, языки пламени словно выискивали, чем бы еще поживиться. Вспыхивали деревянные части домов, и огонь гудел в лестничных пролетах до самых крыш.

— Гетто горит!

Самолеты заходили на второй круг, на третий... Сбивать их было нечем. Клубы дыма поднимались к небу, пламя лизало крыши, превращая их в раскаленные сковороды. Лопались стекла, осколки сыпались на тротуар, и оранжево-красные вихри вырывались из пустых оконных глазниц.

Обожженный связной влетел в бункер на Милой, 18, за ним второй, потом третий. У всех обезумевший взгляд, у всех страшный вид.

— Нужно уходить с крыш.

Горит гетто, корчится в огне, и нет надежды. Нет воды тушить огонь. Прожорливый, он уничтожает все на своем пути и мчится дальше — не осталось ли еще какой добычи.

Варшавские пожарники окружили гетто со шлангами наготове. Им приказано не выпускать огонь из гетто — пусть жрет евреев. Если случайно шальная искра перелетит через стену на арийскую сторону, следует ее немедленно погасить, но так, чтобы ни капли воды не попало в гетто.

Под вечер десятого дня восстания вся северная часть гетто была охвачена огнем.

На десятую ночь немцы ввели в действие новые артиллерийские части. Из пяти тысяч орудий они обстреливали гетто прямой наводкой. Осколки летели, как снаряды. Стены, не поддавшиеся огню, были разбиты артиллерией.

Дрожала земля, хлопали на ветру ставни, грохотали выстрелы, никто в Варшаве не спал.

Стреляли в каждого, кто, пробегая по улице, попадал в свет огня. И так до самой зари.

Потом вернулись самолеты, чтобы подбросить угольков в адский огонь, и он с новой силой рванулся от дома к дому, от перекрестка к перекрестку, от квартала к кварталу. Сожрав Ставки — район бедноты, — он перекинулся на Заменгоф, оттуда на Низкую, на Милую, на Наливки и охватил корпуса щеточной фабрики.

Гигантские столбы дыма, извиваясь, поднимались к небу, превращались в желто-черные облака и заслоняли солнце, преобразовывая день в ночь. Густой черный дождь пролился на город и перемешался с пеплом.

Шимон одну за другой отзывал свои группы с крыш; оборонительные позиции в буквальном смысле слова горели у них под ногами. То, чего не смогли сделать немцы, сделал огонь: бойцы покинули крыши.

Огненный смерч спустился по Заменгоф, метнулся к зданию Еврейского Совета, сожрал его, помчался на Гусиную, бывшую торговую улицу Варшавы, и Павяк запылал, как гигантский факел.