Милая, 18 - [150]

Пасхальное воскресенье!

В соборе мощный орган славил воскрешение Сына Божьего. Костелы и церкви Варшавы были переполнены верующими. Коленопреклоненные, они молились, прославляя Деву Марию. Хор мальчиков пел хвалу Господу чистыми звонкими голосами.

От огня, бушевавшего в гетто, становилось жарко, но верующие делали вид, что все в порядке, ибо в день воскресения нужно радоваться.

”Славим тебя, Дева Мария, милосердная Матерь Божия...”

Габриэла Рок стояла на коленях в последнем ряду. У нее уже не было больше слез — все выплаканы. По всему собору раздавался кашель, когда порыв ветра доносил клубы дыма из гетто до самого алтаря.

Габриэла посмотрела на распятого Христа. Архиепископ невозмутимо молился скороговоркой на латыни.

^”Бог мой, - сказала про себя Габриэла, — я ненавижу всей душой этих людей вокруг меня. Помоги мне, Бог мой. Помоги мне не питать к ним ненависти, помоги мне избавиться от ненависти, пожалуйста, помоги моему ребенку выжить. Мой ребенок должен выжить, но меня пугает моя ненависть. Господи, Иисусе, как ты можешь такое творить с твоим же нapoдoм?^”

Собор опустел, а Габриэла все еще стояла на коленях.

* * *

Первая пасхальная ночь.

Пламя озаряло небо от церкви прозелитов на юге до Мурановской площади на севере, от кладбища на западе до щеточной фабрики на востоке. Гетто пылало все целиком.

Хорст фон Эпп застыл у своего окна. На кровати позади него нежилась голая девица. Так пьян, как сегодня, он еще никогда не был.

— Какой изумительный огонь, — сказала девица.

— Это не огонь, это ад. Ад, каким задумал его Сатана.

— Хорст, будь хорошим мальчиком, опусти шторы и иди в постель.

— Ад! — он опять налил себе; руки дрожали и не все попадало в стакан. — Да здравствует наша тысячелетняя империя! Посмотри! Посмотри! Вот так и мы будем гореть в огне тысячу лет! Мы прокляты! Прокляты! — он повернулся и безумными глазами посмотрел на девицу. Тени от пламени крестом ложились на ее тело.

— Ты меня пугаешь, — захныкала она.

— Убирайся вон, потаскуха!

* * *

Преисподняя! Ад! Геенна огненная!

Толстые балки, скошенные огнем, падали с крыш, пробивая этажи. Задыхающиеся, ослепленные евреи выкарабкивались на улицы и беспомощно кружили по ним, как безумные. Они выбрасывали из окон своих детей и выбрасывались вслед за ними. Они погибали, раздавленные падающими стенами.

В тринадцатую ночь восстания после воскресного перерыва артиллерия заговорила снова.

Евреи сгорали, превращаясь в неузнаваемые обуглившиеся трупы. Они изжаривались заживо в бункерах, ставших для них могилами. Они умирали, задохнувшись от дыма, наполнявшего их легкие. Они пытались спастись в каналах и там погибали в кипящих от жара сточных водах.

На пятнадцатый день восстания гетто горело.

На шестнадцатый оно продолжало гореть.

На семнадцатый день — тоже. Столбы дыма по-прежнему поднимались в небо, и далеко вокруг все было черным-черно.

Метались, как шальные, лучи прожекторов, гремели выстрелы, падали стены.

Бункер под Милой, 18 был очень глубоким, поэтому огонь до него не добрался, но находиться там становилось просто невозможно. От жары люди падали в обморок. Отсек ”Треблинка”, служивший госпиталем, был полон обгоревшими стонущими людьми. Ожоги сделали многих неузнаваемыми. У Деборы и других сестер милосердия не было ни мази смазать им раны, ни воды, чтобы смочить им губы. День и ночь люди молили, чтобы их избавили от невыносимых мучений, положив конец их жизни, но даже на это нельзя было истратить пулю.

Когда же они умирали, их трупы несли в детский отсек ”Майданек”, соединявшийся с канализационной системой, и выбрасывали в сточные воды: нужно было освободить место для новых умирающих.

Слабеющим голосом рабби Соломон в исступлении день и ночь пел псалмы.

На девятнадцатый день сгорело почти все, что могло гореть. Железные балки покорежились от перегрева. По тротуарам и мостовым невозможно было ходить, а сточные воды начали, наоборот, остывать.

И когда на двадцатый день палящий огонь утих, немцы вернулись добить противника, надеясь, что теперь-то уж дело сделано.

Но большинство бойцов остались в живых и жаждали снова встретиться с врагом лицом к лицу. Родель и десять его людей обыскивали бункеры за разрушенными стенами — не осталось ли там кого-нибудь. В это время в гетто вошли немцы.

Родель приказал своим людям спрятаться в груде камней, когда по Любецкой к ним начал приближаться патруль.

Немцы продвигались осторожно, с опаской, хоть и надеялись, что больше евреев в гетто не осталось.

Немецкий офицер послал автоматчика проверить груду камней.

Решение пришлось принимать мгновенно. В патруле двадцать немцев. Оружия, кроме пистолета, у Роделя нет; автоматчик, конечно же, обнаружит его бойцов, если подойдет ближе. Родель закусил губу и нащупал пистолет. Он пожирал глазами автомат немца. Замечательный автомат! Да еще и фляжка с водой...

Немец уже почти дошел до роделевского отряда.

— Всем оставаться в укрытии! — приказал Родель и выскочил из-за камней.

— Евреи! — еще успел крикнуть немец перед тем, как в него вонзился нож Роделя.

Родель выхватил его автомат и ленту с патронами и побежал в сторону, отвлекая немцев от своих бойцов.