Михаил Ульянов - [6]
Без свидетелей
Без свидетелей
В общем, у меня было все готово к тому моменту, когда пришел на первую пробу Михаил Александрович. А он предупредил меня… А в чем был номер у Михаила Александровича? Самый тяжелый номер на «Егоре Булычове». Он был наследником Щукина в Вахтанговском театре. В 1937 году Борис Захава, артист Вахтанговского театра, вместе с Борисом Щукиным, будущим Лениным в фильме Ромма «Ленин в Октябре», поставили в Вахтанговском театре «Егора Булычова» — и спектакль имел оглушительный успех. И Ульянов сидел в ужасе. Он не боялся опять-таки ничего — он боялся Вахтанговского театра, потому что скажут: «Эх, Мишка, Мишка, вот Щукин был артист — это артист! А ты что, Миша? А ты что?» И это его угнетало, просто угнетало сознание всего этого. И он приходит ко мне. А он, когда волновался, зажимался, у него всегда напрягался указательный палец. И я ему всегда на съемках говорил: «Михаил Александрович, палец».
И он пришел с этим пальцем. Я тогда еще не знал, естественно, роковое значение его пальца. Он пришел с этим пальцем, говорит: «Знаешь, я думаю, он должен быть в таком меховом жилетике. И знаешь, такие бурчики, беленькие бурчики такие. Это же любили очень волжане». Я как представил себе Ульянова в кудрях и бурчиках — мне просто дурно стало. Я как-то тихо, слабо говорю: «Михаил Александрович, мы к следующему разу, к следующему вашему приходу, мы подберем бурчики. А вот пока мы сделаем монтюрчиков несколько с гримером… вот пальто, костюм, галстук…» Он говорит: «Как костюм, галстук, что?» Я говорю: «Вот костюм, галстук, вот эти три монтюра, три стадии, значит: начало, середина и конец — и шляпа. Он как бы еще в шляпе». — «В шляпе?» — «Да, в шляпе». Он говорит: «Ну, давай попробуем». Надели монтюр, сделали грим, надели пальто. Все наоборот тому, что придумал себе Ульянов с тем, чтобы победить Щукина. Надели шляпу. Он пошел посмотрел на себя в зеркало и вместо того, чтобы ударить мне в лоб прямо, что он мог сделать с большим, так сказать, успехом, он сказал: «Ты знаешь, а мне нравится. Мне нравится так — снял шляпу, надел шляпу, снял, надел. Нет, точно мне нравится».
Битва за Москву
Битва за Москву
Сочинение ко Дню Победы
Ну спасибо ему, потому что он мог себя вести со мной ну как угодно. Это же так просто, да еще такой звезде. А он был мегазвезда в советском кино. Раздавить меня, как клопа, вымыть руки и выпустить акт художественной самодеятельности, собственной, да еще в бурочках и кудрях… Нет ничего проще. Но ничего из этого он не сделал, ничего. И дальше мы долго работали над этой очень сложной картиной…
Тогда же был такой бич в театре и кино — бич скрытых смыслов. То есть нужно было обязательно разбирать текст. И мы начинали… Должны были разбирать тексты, в этом тексте вскрыть какие-то мысли, желательно как бы диссидентские, которые мы проведем через горьковский текст для того, чтобы все вздрогнули и обалдели от того, какие мы смелые и общественно-неукротимые либеральные демократы. Я это ненавидел всей душой. Вот всей душой! И он мне говорил: «Ну давай разберемся». Я говорю: «Михаил Александрович, я же начинающий режиссер, я дебютант, я сам ни хрена не знаю. Зачем они это все? Зачем это все делать? Но я как бы знаю, как это должно быть, но объяснить пока это не могу. Вы должны сделать ну такую сказку, что ли, ну я пока очень молодой, я пока еще очень…» И тогда он понимал. Он был очень умный человек. Он понимал, что я хитрю и как бы дурю, но не сцеплялся со мной. У него появилась такая совершенно потрясающая фраза. Он приходил уставший — мы во вторую смену снимали всегда, потому что он одновременно репетировал в Вахтанговском «Антония и Клеопатру». И вот он после репетиций измученный приходил на «Егора Булычова». Одевался в этот мой замечательно любимый костюм, замечательно любимый грим, садился, читал газету, все спокойно. Я там занимался своими делами какими-то, потом говорил: «Михаил Александрович, пойдем сниматься». И он складывал газету, вставал и говорил: «Ну, Мейерхольд, режиссируй меня». И я его режиссировал. А для того чтобы я его режиссировал, нужно было, чтобы он мне дал возможность режиссировать себя. Вот в этот момент и появилось наше исключительно правильное и нежное содружество. Я ему предлагал какой-то рисунок, а он его гениально выполнял. Гениально! Там были странные вещи. Там же у Булычова рак. И я помню, мы снимали сцену с докторами, когда он на осмотре у докторов. Я ему говорю: «Ну вот, давайте, нужно быть обнаженным по пояс…» Раньше было не принято, как это Булычов в кудрях, в жилеточке и бурочках, а тут он обнаженный по пояс, как в арестантском стоит. Он говорит: «Слушай, ну давай». И не спорит со мной совершенно… Не то что — нет, я не буду раздеваться, нет, я буду только одеваться. Ничего подобного не было. Он разделся по пояс, говорит: «Слушай, ничего, что вот такой бугай представляется раковым больным?» А я действительно посмотрел на него — в него можно было просто гвозди вбивать молотком, и гвозди бы ломались. То есть такой он был физической мощи, физической силы человек. И как раз вот это сочетание немыслимой физической мощи, немыслимого могущества и того, что есть что-то, что сильнее любой силы, есть некий божий промысел. И это сложнейшее сочетание он играл с поразительной силой откровенности и убедительности. Всем моим очень таким слабым предположениям он придавал силу и мощь убедительности. Убедительности того, что идет через внутренний мир огромнейшей личности.
