Михаил Ульянов - [4]

На съемках «Бега»…

Бег

Бег

Вот так бы все это и продолжалось — а это мне уже рассказал сам Михаил Александрович, — если бы не один эпизод. Однажды после какого-то выпивания он почувствовал на ноге, на щиколотке, там, где брюки кончаются, что-то холодное. Он не сразу понял, что это. Он открыл глаза и увидел колесо трамвая. То есть он поскользнулся, упал, и на него уже наехал трамвай. Но каким-то чудом он остановился в миллиметре и не переехал Ульянову ногу. И вот Ульянов говорит, что в тот момент у него что-то в голове прояснилось раз и навсегда: «Я понял, что либо под трамвай, либо дальше жить. Я, не будучи совсем уж дурак, выбрал второе». И вот за всю свою жизнь, а дружили мы лет тридцать, я был у него на всех торжествах и не видел его ни разу не то что выпившим, а чтоб он выпил хоть одну рюмку водки. В таких случаях в девяноста девяти процентах из ста все становятся жуткими ханжами, говорят: «Как отвратительно, что ты пьешь» — это обязательно бывший пьяница. Он с таким удовольствием наблюдал, как люди выпивают, и наблюдал за этим не с ханжеской завистью. Я ему несколько раз говорил: «Михаил Александрович, ну хоть одну рюмочку…» Он говорил: «Забудь. Я забыл, и ты забудь. Рюмочку я с тобой никогда в жизни поднимать не стану». И у них с Папановым началась очень смешная борьба за здоровье.

* * *

Михаил Александрович поселился уже здесь, на Пушкинской, рядом, и стал бегать по утрам. В спортивном костюме он бегал по переулкам Арбата. А Анатолий Дмитриевич, который до такого не опускался, чтобы бегать в борьбе за собственное здоровье по переулкам, выходил заранее на балкон и ждал, когда мимо дома, где он жил (а были они соседями), побежит Ульянов. Когда бежал Ульянов, он ему совершенно неожиданно кричал: «Мишка! Мишка!» А тот не поворачивал даже головы. Потому что знал, что эта экзекуция повторялась очень часто. «Мишка! Мишка, не дури, от смерти не убежишь! Куда ты, куда? Брось это, Мишка!» Но Ульянов не бросал. И вот одновременно с этой живой жизнью у этого живого человека, у Михаила Александровича, вдруг в связи с тем, что он сыграл Председателя, стала образовываться какая-то невероятная другая жизнь, в результате которой он стал не только народным артистом СССР, но сразу стал членом всех художественных, попечительских советов, и к тому же еще и лауреатом Ленинской премии. По тем временам в СССР эта премия была почти такой же крутой, как Нобелевская премия.

Егор Булычов и другие

Он был, представляете себе, лауреатом Ленинской премии! А дальше он стал вообще невозможным человеком. Его избрали в ЦК КПСС, но не просто туда, а в ревизионную комиссию ЦК КПСС. То есть страшнее Михаила Александровича нельзя было придумать никакого административного персонажа. Он обладал правом ревизионной деятельности по отношению к деятельности ЦК КПСС. Но тем не менее он как-то говорил: «Да тут много у нас сейчас ненормального». Вот опять очень странно. Он сам понимал, что это какой-то бред — одновременно лежать под трамваем и стать заместителем председателя ревизионной комиссии ЦК КПСС. Какой-то бред! И эти несоответствия слона с ума могут свести, но не Ульянова. В нем всегда жило исключительное нравственное здоровье мужчины. Вот с тем абсолютно спокойным достоинством, с которым он осуществлял обязанности члена этой комиссии, с тем же спокойным мужественным достоинством он осуществлял свои обязанности ведущего актера Театра Вахтангова, ведущего актера советского и российского кино.

* * *

Вот это все вместе как-то в нем не убило человека. Ну как? Ну ясно, что это такая гремучая смесь, которая и слона убьет. Она из слона может сделать такого административного идиота. Ничего подобного! Абсолютно нормальный человек. И вот когда я начал снимать свою дипломную работу «Егор Булычов и другие», произошла такая история. Я вот снял чеховскую картину «От нечего делать», и как бы она кому-то там понравилась. И после этого я пришел к себе в родное объединение ко Льву Оскаровичу Арнштаму, а после того как уже закончил, к Борису Григорьевичу Гребневу. Они говорят: «Ну давай, чего ты делать хочешь?» Я говорю: «А чего думать? Мне думать нечего. Я вот сейчас Чехова сделал, вроде как не совсем хреново получилось, и имеет хоть какой-то… Мне Митта сто пятьдесят грамм поставил — ему понравилось. Имеет уже какой-то общественный резонанс положительный. Давайте я сниму „Вишневый сад“ Чехова. Давайте, я знаю, как его снимать, я знаю, я все знаю про „Вишневый сад“».

Егор Булычов и другие

А тогда был огромнейший кинематографический начальник Баскаков. Такой мрачный, красивый, очень волевой человек, с которым дружил наш главный редактор Борис Кремнев. Он говорил: «Ну давай я прокачу, расскажу эту идею, может, он и поддержит». И Кремнев рассказал, что вот Соловьев хочет ставить «Вишневый сад». На что Баскаков сказал: «Что за бред? Молодой человек только закончил ВГИК. Какой „Вишневый сад“? Кто там чего продал? Какой там Гаев, какой Лопахин, что за ерунда?» А был 1968 год… «Вот я сейчас был в Париже, — сказал Баскаков, — и я видел революционное волнение французской молодежи. Это была очень мощная революционная молодежь. И там еще черт знает чем все закончится во Франции». Во Франции потом все закончилось хорошо, у Баскакова — не очень. «И вот там на Елисейских Полях я видел огромную очередь в театр. И народ этот шел смотреть пьесу „Егор Булычов и другие“. Вот я понимаю. Вот это… Но для молодого человека… Там же его ровесники на улицах бьются за будущее Франции. Но для молодого человека это хоть какая-то идея». Гребнев ко мне пришел и говорит: «Старик, вот понимаешь, как среагировали на твое желание поставить „Вишневый сад“». Я говорю: «А что мне делать? Я не люблю Горького». Он говорит: «Да кто тебя спрашивает, любишь ты Горького или нет? Что тебе Горький? Мороженое, что ли? Он не мороженое, он Горький. Подумай, как вообще не то что там слизывать его, а подумай, как вставить его в круг твоих интересов. Потому что второго такого случая, чтобы тебе предложили после твоего „От нечего делать“ снять „Егора Булычова и других“, — такого второго случая не представится». Я думаю: наверное, он прав, и стал читать пьесу «Егор Булычов и другие». Это были муки ада. Я не мог дочитать ее до конца. Ну не мог. Потому что я запутывался в родственных связях. Кто кем кому приходится? Кто чей тесть, кто за кого хочет выйти замуж? Кто такой Достигаев по отношению к Булычову? Я ничего не понимал, ничего. Несколько раз я пытался дочитать пьесу до конца. Потом решил: нет, так дело не пойдет. Нужно купить листок ватмана и на нем начертить такую схему — кто кем кому приходится. Кто деверь, кто сноха, кто еще кто-то… И вот я этой хреновиной очень долго занимался. А потом я вдруг вспомнил, что есть же гениальный рассказ на эту тему у Льва Николаевича Толстого «Смерть Ивана Ильича». Что это такое потрясающее человеческое свидетельство того же самого процесса, который происходит с Булычовым. И нужно каким-то хитроумным способом идею поэтики «Вишневого сада» — такого что ли изменения времен, которого каждый человек может не чувствовать, но уже предчувствует, — связать с колоссальной, мощной, могучей поэтикой Льва Толстого в «Смерти Ивана Ильича».