Миг единый - [3]

Наверное, еще мы о чем-то говорили, ведь у нас был по-настоящему  с е р ь е з н ы й  разговор, может быть даже первый в моей жизни, и я запомнил Ленушкин строгий и требовательный, совсем не легкий, как казалась мне прежде, взгляд и то, что за окном стоял синий, с морозцем день…

А потом, скорее всего это было в конце марта, когда опять налетели на поселок теплые ветры, погнали по мостовым ручьи, и засверкали, залучились в колдобинах лужи, и я бежал через них, возвращаясь то ли из школы, то ли с кружка домой и уж достиг было калитки, как меня окликнули:

«Эй, Уголек, погоди-ка!»

Я обернулся на голос и увидел человека, стоящего на припеке возле тесовой стены нашего дома, он был в кожаной залихватской кепке, в сером полупальто с боковыми карманами, и в них глубоко были засунуты руки, и еще из его одежды бросались в глаза мягкие, падающие гармошкой хромовые сапоги, — он был не наш, не поселковый, я бы мог поручиться, что не наш, хотя поселковые модники носили такие же полупальто, и кепки, и сапоги, но у этого они были как бы на два-три порядка повыше качеством, и лицом он был загорелый, с серыми, веселыми глазами и сразу мне чем-то понравился, стоял небрежно, перекатывая в губах длинную, крепкую папироску. Я было подумал, что он обознался, никто меня «Угольком» не называл, и только поздней понял, что придумал он эту кличку на ходу, увидев мои черные волосы.

Я подошел, и тогда он, не меняя позы, спросил:

«В этом доме живешь?»

«Ага!»

«Елену знаешь?»

«Ага!»

Он помешкал, потом нехотя, будто это стоило ему больших трудов, откинулся от стенки, вынул руки из карманов, они были обтянуты тонкими черными перчатками, снимать он их не стал, а достал из бокового кармана записную книжицу, карандаш, быстро что-то начеркал на бумаге и, вырвав листок, протянул мне:

«На-ка снеси!»

«Да ее дома нет», — сказал я, потому что знал: со смены наши придут еще только через час.

«Дома, — уверенно ответил он. — И пусть ответ напишет. Я вон там буду… Во-он возле пруда, где дерево корявое, понял?.. Ну, так пш-шел!» — подогнал он.

Как-то у него все это ладно получалось, и я с охотой, чтоб угодить ему, рванулся с места, и влетел в кухню, и там увидел Елену, она сидела за столом и возилась с вареной в мундире картошкой, осторожно снимала с нее кожицу; картошка, видимо, еще была горяча, и она, дуя на нее, перебрасывала с руки на руку.

«А ты и вправду тут! — воскликнул я. — Чего так рано?»

«Так пришлось», — ответила она неопределенно.

Тогда я поспешил, почему-то веря, что должен доставить ей своим сообщением радость, протянул записку, сказал:

«А на-ка тебе письмецо от одного дяденьки».

Она откинула картошку, так и не откусив от нее, взяла у меня записку, развернула, прочла, и я увидел, как у нее остановились глаза — вот другого сравнения я подобрать не могу, они именно остановились, словно замерли на одной точке, и в них на какое-то время образовалась пустота, потом они снова ожили и лихорадочно снова пробежали по тексту. Елена смяла записку и сунула ее в огонь шумевшего примуса.

«Это же надо, — сказала она, глядя на меня, — надо же… чтоб именно ты-то ее принес».

«Он ответа ждет», — сказал я.

«А пошел!…» — вдруг резко сказала она и быстро вышла из кухни; я не знал, что делать, смотрел ей вслед, да так и не решив, бежать ли за ней, сел к столу и принялся за картошку.

Елена не выходила из своей комнаты, а через час стали возвращаться со смены жильцы дома, и он наполнился разнообразными звуками: кряхтением, стонами, стуком посуды, перекличкой голосов…

А того парня я встретил во второй раз, в тот же вечер, подле клуба. На этой площади, освещенной фонарями под металлическими абажурами, похожими на эмалированные миски, в которых подавали кашу в заводской столовой, закрепленными на высоких деревянных столбах, сосредоточивалась вечерняя жизнь поселка, здесь был не только клуб, а стояли ларьки, торговавшие пивом, газетами, деревянные столы со скамейками, врытыми ножками в землю, где бойкие бабки предлагали семечки, а летом вареных раков и соленую рыбешку, и еще сидел на этой площади хмурый, как ворон, с большим крючковатым и вечно простуженным носом дядя Арсен — чистильщик сапог, работы у него было мало, поселковые жители чистили сапоги сами, и только по праздникам кто-нибудь из модников взгромождался на высокий стул, как на трон, и высокомерно поглядывал на толпу, он был горд, потому что в этот день он себе  п о з в о л я л.

И вот в тот вечер я увидел на стуле чистильщика того самого человека, который остановил меня подле дома, он сидел без всякой гордости, ссутулившись в задумчивой позе, перекатывая папироску в губах, и лениво смотрел, как старается дядя Арсен. Я не понимал: зачем этому человеку чистить сапоги, ведь стоит ему сделать несколько шагов, как не миновать лужи, я смотрел на него, и мне начинало казаться, что его загорелое, усмешистое лицо давно мне знакомо, а когда чистильщик закончил свое дело и парень вскинул голову, зачем-то сняв при этом кепку, и на мгновение обнажились его рассыпчатые русые волосы, я вздрогнул: мне показалось — он чем-то похож на Ленушку, только я никак не мог определить, чем именно. Он сунул деньги дяде Арсену; наверное, уплатил ему хорошо, потому что чистильщик даже приподнялся со своего места и несколько раз поклонился парню, но тот уж не смотрел на него, легко спрыгнул со стула, зашагал и в самом деле через лужи к пивному ларьку.