Миг единый - [2]

Наверное, были у нас дни, когда мы подолгу оставались вместе, даже обязательно были, и я что-то припоминаю, как ходили в кино, как добродушно приставали в клубе к ней парни, а она, смеясь, отмахивалась, и слышалось за ней презрительное: «недотрога», а мне это нравилось, и я гордился, что нахожусь рядом с ней. Но хорошо помню только тот морозный день марта, когда мы оба остались в доме — я по болезни, а она по каким-то своим причинам, и поначалу Ленушка все ходила по нашей проходной комнате, скрестив руки на груди — у нее была такая привычка, — и с тоской поглядывала за широкое окно, где застыли под солнцем проклюнувшиеся от теплых ветров, а ныне прихваченные морозцем ручьи, на черный лед пруда — он всегда у нас был черным, как и пролежавший несколько дней снег, — и яркое небо, и от этого ее хождения мне становилось тревожно, потому что прежде ее такой — ушедшей в себя — я не видел.

Я сидел за обеденным столом, покрытым старой клеенкой, на которой остались следы несмываемых чернильных пятен, круги от кастрюль и сковородок, и пытался что-то рисовать в альбоме, как услышал за своей спиной раздраженное:

«Да кто же так рисует!.. Ох ты господи, и карандаша-то как следует держать не умеет. Тоже мне, пролетарий всех стран!»

Злость не шла ей, исказила ее лицо, глаза потемнели, губы стали косыми, и я невольно отшатнулся, словно испугался, что Ленушка может ударить, и она это сразу почувствовала, пригасила раздражение в себе, и, чтобы, видимо, сгладить неловкость, потянулась к моей руке, и еще грубовато сказала: «Дай-ка!» — и взяла карандаш. «Смотри!.. Вот как линию вести надо».

Она склонилась надо мной, ее золотистые волосы коснулись щеки, и от этой ласки отступило все остальное, я только следил за ее рукой, как вела она линию по бумаге, и чувствовал ее рядом, и было мне от этого хорошо.

«Вот так рисуют, так…» — сказала она и откинула карандаш, и только тогда я разглядел ее руку по-настоящему; может быть, я и раньше обращал внимание на ее пальцы, но не вглядывался в них, и хорошо разглядел их только сейчас — это были длинные, гибкие пальцы, иссеченные зарубцевавшимися ссадинами и следами от порезов и ожогов, на них словно бы была вторая кожа, местами грубая, заскорузлая, и сквозь нее проглядывала другая — нежная, даже холеная, — они очень хорошо мне запомнились, эти руки. В какое-то мгновение она порывисто прижала мою голову к себе, и я чуть не задохнулся от терпкого и сладкого запаха ее тела.

«Милый ты мой шкет, — пробормотала она. — Ох, как тошно-то мне, тошно… Помру я скоро. А как же не хочется…»

Я оттолкнул ее, взглянул в глаза, но она не плакала, глаза были строги и обращены куда-то за окно, в солнечную и грязно-синюю даль. Что она там видела или высматривала?.. Но длилось это недолго, Ленушка вдруг рассмеялась, и смех этот вовсе не был нервным или вызывающим; я проследил за ее взглядом и увидел: посреди застывшей темно-синей лужи стоит Митяй — наш поселковый пьяница — в стареньком, затертом пальто и дырявой шапке-ушанке и пытается сделать шаг, да никак не может, ноги его скользят, и сам он шатается, но не падает — получалось у него нечто ходьбы на месте, и мне тоже стало смешно, и я расхохотался, а Митяй, будто услышал смех, сжал грязный кулак и погрозил в сторону нашего дома и тут же решительно шагнул на твердую дорогу. Это нас еще больше развеселило, и Ленушка сказала:

«Ну их всех к черту, шкет. Давай чай пить. Хочешь, я постного сахара наварю?»

Спустя некоторое время мы сидели за столом и блаженствовали, откусывая от серых сладких кусков, запивали их чаем, и Елена говорила со мной, она говорила так, будто я был взрослым парнем, и это-то больше всего мне нравилось.

«Что же дальше? — спрашивала она и склоняла голову, словно прислушивалась. — Нет, вот ты только подумай и прикинь: что же дальше?.. Это каждый должен спрашивать себя. Ты сейчас сидишь, пьешь чай, а должен думать: чего же мне в этой жизни еще надо и чего хотел бы добиться? Ты, когда подрастешь, что собираешься делать?»

И я отвечал:

«На завод пойду».

Я отвечал искренне, потому что в это твердо верил, и не только из-за того, что отец мой был заводским рабочим и у нас в поселке, кто ни рос, все считали, что дорога у них одна — через проходную за большую кирпичную стену, но еще и потому, что завод был для меня понятием необыкновенным, о нем говорили в нашем доме большей частью как о существе живом, и машины воспринимались мной как существа живые, — ну, видимо, как лошади или быки, — а там, подле этих живых существ, шла загадочная и заманчивая для меня жизнь, которую я еще своими глазами не наблюдал, хотя и слышал о ней повседневно.

Елена поморщилась.

«На завод, на завод, — пробурчала она. — А почему обязательно на завод?.. Других мест, что ли, нету?.. Мир такой большой, а у тебя он с версту, да и только».

«Но ведь ты ж пошла на завод».

«Конечно, — кивнула она. — Но мне это надо было… Понимаешь, м н е, не какому-то там дяде Пете, или ячейке, или комитету — мне самой. Сама выбрала, сама и пошла, а не пошла бы, уважать себя перестала…»

«Ну, и я сам».

«Нет, — покачала она головой, — ты не сам, ты  к а к  в с е… Вот в чем штука, шкет…»