Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья - [304]

Тут же он увязывает все с тем же корнем (каковой он дает как деиво) русские слова деять и деяние. Но это совсем неверно! В индоевропейском праязыке эти слова начинались совершенно разными звуками: простым d в deus и dievs и придыхательным dh в делать (сие последнее в родстве с латинским facere, имеющим тот же смысл).

Порадуемся, что от лингвистики Петухов быстро переходит к мифологии, где фантазиям предоставляется гораздо больше места: по сравнению с мифологией лингвистика – это почти что точная наука, в коей от фактов отступать неудобно. На беду, его мифологические изыскания столь же сомнительны, как и языковедческие. Например, славянского Купалу он отождествляет с Аполлоном. Пусть бы еще по функциям, но он сближает даже и их имена. Да еще и приплетает к изобретенной им якобы первоначальной форме Кополо санскритское слово kapalam «череп», и даже французское слово conpelle «пробирная чашечка», которое он ложно производит от латинского caput «голова», а оно, на деле, – от латинского cuppa «ваза», не имеющего к caput никакого отношения.

Рассматривая общие у народов Европы поверья о драконах, наш автор сводит их ко страху первобытных людей перед медведем. Но кто же из нас смешает Мишку Топтыгина со Змеем Горынычем, огромной рептилией, исполинской ящерицей? А наши предки, охотники и лесные жители, в зверях разбирались получше нас… С медведем у них были особые отношения: тот, хотя и был опасен, но как бы похож на человека; с ним мыслимы были добрососедские отношения. Иное дело – гады с холодной кровью, вовсе чуждые и непонятные двуногому; во всяком случае, так их видели индоевропейцы. Миф о драконах, полагаем, восходит к образу гигантских варанов, сухопутных крокодилов, какие и по сей час уцелели под тропиками, а прежде водились, вероятно, и на территории Европы.

Работа Петухова выдержана сплошь в неприятно задорном бранчливом полемическом тоне. Всех своих противников он обвиняет неустанно в схематизме и в романтизме (а это для него – самое что ни на есть обидное ругательное слово!), повторяя еще раз за разом, что они, мол, в плену ложных, предвзятых идей. Но опровержения-то его нельзя сказать, чтобы были убедительными. Приведем одно из его утверждений: «Вот, к примеру, ну как доказать современнику, что первобытный человек никогда не жил в пещерах, что пещеры эти были капищами, хранилищами, убежищами на время, но ни в коем случае не жильем?»

Доказать и впрямь трудно. Тем более, что никаких аргументов автор не приводит. А в пещерах, всем известно, находят груды кухонных отбросов, мало совместимых с представлением о капище или хранилище; находят и скелеты, порою целых семей, погибших при катастрофах. Положим, словом «убежище» Петухов оставляет тут за собою некоторую лазейку, но все же… А главное, почему бы людям каменного века не обитать в пещерах, даже если они умели сооружать какие-то иные жилища? Пещеры ведь напрашиваются на такое использование.

Однако, обратимся к основной, доминирующей идее писателя. Он горячо атакует немецких ученых, отводивших в своих исследованиях об истории индоевропейцев первую роль германцам и порою принижавших славян. Ну, это делали, в общем, самые глупые из немецких ученых. Трезвый вывод тот, что не надо им подражать. А именно это Петухов и делает. С чувством воспаленного национализма, он уверяет нас будто славяне были, так сказать, главными индоевропейцами, составляли как бы основной ствол, от которого все прочие индоевропейские племена отделились.

А это уж никак не соответствует реальности. Конечно, славяне суть индоевропейцы, и ничуть не хуже остальных. Они выделились из первоначальной общности наравне с другими, как и те смешиваясь с чуждыми народностями и нередко их ассимилируя. Верно и то, что во многом славяне (и, в частности, русские) в большей мере сохранили грамматическую структуру индоевропейского праязыка, чем большинство остальных потомков индоевропейцев; например, в области склонения. Хотя, впрочем, наши ближайшие соседи и родственники литовцы ее сохранили еще лучше, чем мы.

Превознесение своей нации, своего племени за счет других и вопреки истине, вот это и есть дурной романтизм (оговоримся, что романтизм, как литературное движение был, сам по себе, очень положительным фактором в истории культуры; именно с него пошло исследование фольклора и национальных преданий). Напротив, при честном и объективном подходе, – всегда необходимом в науке, – можно в сфере исследования прошлого индоевропейцев открыть много нового и важного. И вот это послужит тогда на настоящую славу русской науки. Тогда как, восхваляя самих себя и выставляя сами себя на первый план, мы рискуем себя же и дискредитировать.

И, во всяком случае, к подобной работе надо относится серьезно и добросовестно. Книжка же Петухова, увы, годится только для малоподготовленного читателя; да и того (что самое худшее!), не просвещает, а дезориентирует. Компетентный же лингвист, да, полагаем и этнолог, прочитав, закроет ее в лучшем случае со снисходительной улыбкой, а то и с гримасой досады.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 20 февраля 1993, № 2220, с. 2.