Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II - [21]

...

Нагая правда не зардится,

В природной пышной красоте,

Невежество не возгордится.

Во грубой, наглой, простоте,

В учение народы вникнут,

Великолепствовать обыкнут

Красою только хвальных дел,

И Росский, пользу умножая.

Наполнят радостьми предел.

Императрице подражая^{156}.

Ради полноты предложенной программы поэт целиком отбрасывает всякое упоминание о «младенце». Вместо этого Сумароков вносит «петровские» коннотации в символику Астреи — в духе угодной императрице концепции «идейного» наследия Петру I. В оде Петр 1 функционально уподоблен Вергилиевой сивилле, именно он прорицает появление Астреи — Екатерины в середине XVIII века. Сумароков пишет:

Лучом багряным землю кроя,

Судьба являет чудеса:

Разверзлось небо, зрю Героя.

Восшедшего на небеса:

Российский славный обладатель

И града Невского создатель

Уставы чтет судьбины там;

Богиня таинство вверяет;

Монарх ту тайну сим местам

В восторге духа повторяет.

Среди осмьнадесята века

Россия ангела найдет:

А он во плоти человека

На славный трон ея взойдет

И в образе жены прекрасной,

Возвысится хвалой согласной,

И действом до краев небес:

Екатериной наречется.

Бог ангела на трон вознес.

По всей вселенной слух промчется^{157}.[26]

Ода Сумарокова в этой части — явлением тени Петра — соотносилась с одами Ломоносова, неоднократно использовавшими своеобразный прием одической механики, когда раскрывалась небесная дверь и являлся Герой (Петр I), производящий «смотр» событиям[27].

В оде Ломоносова от 28 июня 1762 года Петр Великий встает из гроба для того, чтобы осудить за отход от главных завоеваний своего правления недавно свергнутого Петра III, унизившего славу России и Петербурга, «града священного», отданных под «иго» врагов-чужеземцев.

Сумарокова уже не интересует программная часть этой оды Ломоносова, да и функция появления Петра в его стихотворении иная. Сумароковский Петр I, замешая Вергилиеву сивиллу, предсказывает появление «ангела» — Астреи — Екатерины. Ломоносов в своей политической программе более иллюстративен и барочен, тогда как Сумароков более аналитичен и классицистичен в своем политическом использовании Вергилиевой мифологии. Если Ломоносов идет «вслед» за событиями, Сумароков предвосхищает их, упорно предлагая выработанную в близком ему кругу программу реформ.

Астрейная символика делается постоянной в сумароковской поэзии (иногда миф об Астрее становится сюжетной канвой для его поэтических экспериментов[28]). В оде Екатерине «На первый день 1764 года» Сумароков приводит легендарную предысторию нынешнего явления Астреи:

По ныне Истинна тряслася,

Из ада был извержен яд:

Астрея к небу вознеслася,

Вселенну всех лишив отрад…^{158}

Возвращению Астреи на землю, как пишет поэт, способствовали науки и музы: они оказываются лучшими помощниками императоров, с их помощью может и Россия расцвести «подобно Августову Риму»^{159}. В начале 1764 года Сумароков еще надеялся на возможность сотрудничества с властью: упоминание Августова Рима влекло за собой очевидный намек на возможную роль Сумарокова в качестве первого поэта империи, русского Вергилия, советника при просвещенном «патроне» на российском троне. Однако Сумароков не станет «русским Мароном» и не будет обласкан двором. Роль Вергилия при русском Августе будет предложена переводчику «Энеиды» Василию Петрову, представителю враждебной сумароковской группе традиции.

Миф об Астрее отозвался и в одической поэзии Василия Майкова. В соответствии со стратегией оды Сумарокова Василий Май ков в своей «Оле по восшествии Ея Величества на Всероссийский престол, на день Тезоименитства Ея 1762 года» развивает концепцию «идейного» наследия власти Екатериной от Петра I. Воскресший Петр сам аргументирует передачу трона не «по крови», а по заслугам и достоинствам:

«Моя в ней мудрость обитает.

Она сим скиптром править знает.

Она правдивый даст вам суд,

Она мои дополнит правы.

Она исправит грубы нравы.

Пред ней враги ее падут^{160}.

Показательно, что Майков, развивая сумароковские «уроки царю» (указывая на тот же набор необходимых преобразований), всегда чувствовал связь мифологии Астреи с вопросом о престолонаследии. В «Оде на новый 1763 год» Майков ритуально описывает приход Екатерины к власти как начало установления золотого века («все чувствуют златое время»^{161}) и неожиданно для одического канона вспоминает эпизоды русской истории XVII века, связанные с двумя неправедными «похитителями венца» — Борисом Годуновым («убийцей царским») и самозванцем Димитрием («ложным» царем). Оба были тираны, а потому недостойны трона:

О, страх, о, скорбь, о, тяжки раны,

Владеют россами тираны…^{162}

Двум «тиранам» противопоставлен Михаил Романов, не по прямому наследству, а по оправданной, с точки зрения Майкова, необходимости «принявший скипетр»^{163}. Исторический прецедент служит объяснением и одическим санкционированием неожиданной смены династического престолонаследия — в случае, если пришедший к власти, во-первых, не «тиран», а во-вторых, если он действует в соответствии с интересами России.

В таком опасном соседстве (и убийство царя, и самозванство) возникает картина ликования «россов» при восшествии на трон Екатерины. Кровавый исторический контекст появляется у Майкова тоже не случайно — он служит предписанием, своего рода историческим уроком царю, чье нелегитимное и омраченное кровью восшествие может быть оправдано только последующим корректным поведением. В финале своей оды Майков осторожно, но твердо (не боясь даже ненавистных Екатерине сравнений с Елизаветой) вводит самый ответственный фрагмент о «младенце», то есть о будущей передаче власти Павлу: