Мифы и легенды народов мира. Т. 1. Древняя Греция - [15]
Способность находить для выражения чувств и мыслей те вдохновенные движения, слова и звуки, которые недоступны человеку, находящемуся в спокойном состоянии, также воспринималась как своего рода безумие – одержимость. Человек, охваченный этим безумием, мог плясать так же исступленно, как нимфы, или обретал их знание жизни – и казалось, что он видит сквозь землю, обладает их зрением и слухом, понимает язык растений и птиц. Когда эти способности получили более высокое развитие, их стали приписывать покровительству сестер нимф – муз.
Как духи ручьев и рек нимфы отвечали за плодородие полей, лугов, за обилие пчел, за рост стад, так что древний грек, выходя из городской тесноты, слышал голоса нимф и в звучании ручьев, и в шуме деревьев, и в жужжании пчел, и даже в мычании коров. В произведениях греческих поэтов мы не находим восторженных описаний природы, свойственных современной литературе, потому что сама природа не была чем-то абстрактным – она имела облик нимф и их голоса. Культ нимф, которым было пронизано все сознание древнего грека, вся греческая литература, был культом одушевленной природы.
Нимфы долговечны, но в отличие от богов смертны. Источник может иссякнуть, дерево засохнуть. Нимфы хрупки, как сама природа, и требуют к себе бережного отношения. Древнему греку, ощущавшему не на словах свою близость с природой, испытывавшему страх и благоговение перед ее силами, не пришло бы в голову осквернить ручей нечистотами, без крайней необходимости срубить дерево, засыпать землею пруд, не говоря уже о том, чтобы направить течение рек в другое место.
Впрочем, случилось однажды смертному нарушить неписаный закон, и долго еще рассказывали греки в назидание потомству его поучительную историю.
В земле фессалийской, еще в ту пору, когда ее заселяли пеласги, жил некий Эрисихтон[45]. И дом его был крепок, и стада обильны, но не знало меры ненасытное сердце. Прослышав, что где-то за морем дворцы владык подпирают кровлями небо, замыслил он вступить с ними в состязание. Приказал Эрисихтон рабам наточить топоры и повел их к вольно раскинувшейся дубраве, равной которой не было во всей земле пеласгийской. Отовсюду стекались туда люди молиться дриадам и оставляли там пестрые ленты на память. В центре рощи высился дуб вековой, особенно чтимый людьми и любимый дриадами. В полуденный зной, когда люди покидали рощу, боясь потревожить чуткий сон Пана, или ночью, при свете Селены, выходя из стволов, дриады водили под ним хороводы, славя великую владычицу дубравы.
С этого дуба и приказал начинать Эрисихтон. Не в силах поднять рук на святыню, уронили рабы топоры. Тогда сам господин, подняв секиру, нанес по стволу первый удар.
Медь вонзилась в кору, и древесная кровь заструилась из раны.
– Остановись, господин! – в ужасе закричал один из рабов. – Не испытывай гнева Деметры, хранящей дубраву!
Злодей повернулся к тому, кто осмелился перечить, и одним ударом снес ему голову. В страхе перед смертью подобрали топоры остальные рабы и принялись за работу.
Содрогнулся дуб от града ударов, и застонала живущая в нем дриада, которую все в округе почитали царицей дриад.
– Дом свой растила я столько веков, сколько всходит на небе Селена. Твои предки еще не родились, когда, соки земные вбирая корнями, я к Солнцу тянулась. Счастья не будет тому, кто дом свой воздвигнет, другие порушив…
Не успела закончить речи царица, ибо рухнуло древо, под собой подминая дубраву.
Напуганные и потрясенные горем, заменили дриады свой зеленый шелестящий наряд на темный, завядший и поспешили к Деметре. Знали они, что богиня, которая растит и лелеет все живое, не останется к их беде безучастной. И не ошиблись. Яростью наполнилось сердце богини, когда она услышала рассказ несчастных. И ответила Деметра нараспев:
– Есть в безотрадной стране, ей Скифия имя, дальний предел, где нет благодатных деревьев. Там выдувает тепло жестокий Борей и гонит холодным дыханьем снег по равнине бесплодной, вихрем его завивая. Над всем там властвует Никта, чудовищ рождая ужасных. Есть среди них одно, тощее, с пастью разверстой. Может едва ли не всех смертных оно проглотить, если они мои благие законы нарушат. Имя Голод ему. Дам я свою колесницу драконам крылатым. Мигом туда вас домчат. Голоду волю мою передайте. Пусть он с вами немедля летит и вселится в тело того, чье имя звучит как удар топора по зеленой дубраве.
– Эрисихтон! Его зовут Эрисихтон! – хором пропели дриады и закружились в яростной пляске.
Между тем, вернувшись домой, отдыхал Эрисихтон. В мыслях он уже не только возвел дворец, но и пригласил в него многочисленных гостей и уже объяснял им, что стены – из вечного дуба, равного которому не было в пределах ойкумены. И долго бы еще он предавался мечтам, если бы с невидимой колесницы не скатился камнем невидимый смертному Голод. Нечестивец, его ощутив, завопил, поднимая на ноги весь дом:
– Где же вы, слуги! Голоден я, как тысяча псов! Открывайте все кладовые, несите как можно больше еды и питья!
Наполнился дом топотом ног. Выполняя приказ, спешат слуги доставить все, что было приготовлено к обеду.
