Мгновения Амелии - [64]
– Потому что, если я могу справиться с этим, – указывает он на стол, – ты справишься со всем. – Он опускает руку и касается висящей на моей груди камеры. – Со всем.
Между нами повисает тишина; Нолан не сводит с меня глаз, пока я не опускаю взгляд и не начинаю вертеть в руках объектив.
– Все не так просто, – произношу я. Не в силах смотреть на него, обращаюсь к фотоаппарату. – Звучит банально, но это так. Если бы до смерти сестры попросили тебя о чем-то, что можешь сделать только ты, и тебе бы от этого было больше пользы, чем вреда… разве ты не порадовал бы их?
Нолан не отвечает. Впрочем, молчание тоже ответ.
– Завтра мне нужно уезжать, Нолан, я не могу остаться. Ты же это понимаешь, да? – говорю я. Опустив руку, он сжимает мою ладонь. – Нолан, – делаю еще одну попытку, – хочу, чтобы ты…
– Ш-ш-ш, – протягивает он, – притворяйся со мной.
И я подчиняюсь, вложив свои пальцы в теплую ладонь Нолана. Я позволяю китам появиться на ветре гораздо разумнее меня и отбрасываю мысль о том, как дорого обойдется мне отъезд из этого снежного шара.
До пристани идти недалеко. За ней на волнах качаются судна разных форм и размеров. Нолан ведет меня к скромной синей понтонной лодке, и наши шаги эхом отдаются на деревянных досках. Его волнение от нахождения рядом с водой выдает только крепость сжатия моей ладони.
– Ты в порядке? – интересуюсь я.
Он пожимает мою руку.
– Амелия, когда ты рядом, я всегда в порядке.
Я поднимаю взгляд на Нолана: его темные волосы сливаются с ночным небом, а глаза напоминают крошечные созвездия. Хочу вечно смотреть на него, но мне трудно забыть о завтрашнем отъезде, ведь напоминание о нем камнем давит на грудь.
– Ты должен быть в порядке, когда я уеду, – прошу я.
Он поднимает голову, чтобы взглянуть на звезды.
– Знаю, – тихо произносит он и ненадолго замолкает. – Утром я разговаривал с издателем.
Я опускаю взор, неожиданно заинтересовавшись нашими переплетенными пальцами.
– И? – шепчу я.
Он приподнимает мое лицо за подбородок, а я пытаюсь найти очертания звезд в его глазах.
– Мне легче, – тихо поясняет он. – Мне легче от того, что люди могут узнать об Эйвери и Эмили, прочитав «Хроники». Мне правда легче.
Между нами повисает долгая пауза.
– Я отправлю им последнюю книгу.
– Нолан, ты уверен? Правда? – выдыхаю я.
Он криво улыбается и смущенно опускает взгляд под ноги.
– Да. Она не идеальна, но и не должна быть. Все… ради них.
Я бросаюсь ему на шею и начинаю целовать. Не с упоением или на прощание, а от изумления.
Вот и еще один слишком идеальный момент, под влиянием переживаний об отъезде выглядящий еще более фантастическим. Меня охватывает нерешительность, и я отстраняюсь. И вовремя, потому что, прежде чем Нолан успевает хоть как-то отреагировать, до нас доносится топот направляющегося по пирсу в нашу сторону Алекса.
Первым к нам подбегает Уолли. Облизав наши колени, он прыгает на понтонную лодку, становится на поношенное плюшевое сиденье, заходится лаем и поспешно скрывается в задней части.
На лице Алекса отражается смесь усталости и облегчения, которая обычно появляется после особенно трудного дня. У него снова разлохмачены волосы, и, заметив мой взгляд, он наклоняется, чтобы я уложила их на место. Выпрямившись, Алекс хлопает в ладоши.
– Скорее всего, вы задаетесь вопросом, зачем я позвал вас на пристань. Плохая новость в том, что, к сожалению, мы лишены судна на плаву. Хорошая новость в том, что мистер Ларсон согласился одолжить нам на вечер свою лодку.
– А как же Нолан…
Алекс взмахом руки не дает мне договорить.
– Мы будем у пристани. Просто я решил, что лучше поужинать под звездами, чем в магазине.
Хватка Нолана усиливается.
– Можем недалеко отплыть, – предлагает он и, заметив наши лица, полные сомнений, добавляет: – Правда. Будет весело.
Я вижу, что Алекс собирается тактично отказать Нолану, поэтому решаюсь спросить:
– Тебе будет легко или тяжело находиться на воде?
Он отпускает мою руку и нежно отводит в сторону. Алекс старательно не обращает на нас внимание, пялясь в свой телефон.
– Думаю, легко, – шепчет Нолан. – Вдруг нас прибьет к острову, и тебе придется остаться.
– Или нас выбросит в Ормании, – поддерживаю я, потому что так притворяться проще всего.
– Боже, надеюсь, нет, – смеется Алекс, забывая делать вид, что отвлекся, – Уолли и пяти минут не проживет рядом с древесным рыцарем.
– Ты и пяти минут не проживешь рядом с древесным рыцарем, – язвит Нолан.
Парни продолжают пикировку, даже когда Алекс спускает лодку на воду и заводит двигатель. На бортах зажигаются огоньки, но Алекс уверяет, что ночью мы все равно далеко не отплывем.
Сдержав обещание, он глушит мотор, едва берег отступает от нас. В случае необходимости плыть недалеко, но находимся мы в стороне от Локбрука и книжного магазина. Создается впечатление, будто мы переместились в совершенно другое место.
Мы наблюдаем за звездами, когда Нолан заговаривает:
– Безупречно.
– Ничто не безупречно, – отвечает Алекс.
– Сейчас безупречно, – улыбаюсь я.
Это состояние длится еще пару минут, пока Алекс не объявляет о том, что Уолли помочился на переносной холодильник, запачкав наш тщательно продуманный ужин, состоящий из вина, сыра, крекеров и рулетиков мясной нарезки.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.